Вот тогда это значение имело, потому что в одном из таких болотцев Данька увязил ногу, и весь последующий путь в полторы тысячи километров отпечатался на его так и не просохшей окончательно ступне глубокими рубцами и складками, точно воспроизводившими рельефную сетку внутренней подошвы его видавших виды кроссовок, неизвестно когда и как лишившихся стелек и добросовестно дохаживавших свой долгий век так. Оно и глупо бы было пускаться в такой путь в непроверенной и нехоженой обуви.
Липа было сочувственно завздыхала по случаю частичного промокания возлюбленного, да тут же и осеклась - так восторженно блестели ее серые глаза, так лучились ожиданием чего-то чудесного и уже вот-вот близкого, что горевать всерьез из-за таких пустяков и думать было нечего. Она вообще была удивительная - вся, начиная с имени.
Родители ее, больные спортом и молодостью люди, недолго думая, нарекли свое народившееся и, как оказалось впоследствии, единственное чадо в честь самоважнейшего события, предшествовавшего ее появлению на свет, - а именно в честь Московских олимпийских игр. Новорожденная Олимпиада, разумеется, воспротивиться этому не могла, более того - она и позднее нисколько не комплексовала по данному поводу и даже находила немало приятного в таком родительском сумасбродстве.
Самое же удивительное, что имя оказалось старинное, некогда на Руси очень распространенное и даже в святцах означенное. Поэтому, когда впоследствии спортивные пристрастия родителей Липы соразмерно с возрастом поостыли, они происхождение ее диковинного имени объясняли гораздо проще, тем паче что приспела мода на старинные имена.
И вот сейчас, маленькая и какая-то невыразимо женственная даже в самой девчоночьей неуклюжести своей, она беззаботно семенила чуть-чуть позади Даньки, и он даже спиною чувствовал, как взволнованно и восхищенно блестят ее глаза в наступающей темноте.
- Начало довольно мокрое, - отшутился он, - нехорошо и дальше продолжать насухую.
И они присели на обочине, развязав кожаный рюкзачок Липы, в котором было несколько банок пива.
Несмотря на то что Данила считал себя опытным автостопщиком, два с половиной часа безрезультатного голосования по ходу в направлении северной столицы его озаботили. Был бы он один, и горя мало - не раз уже доводилось ночевать ему в придорожных посадках, а еще лучше и памятней - в открытой степи, у неяркого и вдумчивого костерка, на котором шипела и румянилась незаметно выкипающая отечественная тушенка, с начатой бутылкой сухого вина и с крепким и рассудительным явским "Беломором", на трассе "Москва-Симферополь"....
Этой же трассы он не знал, а жлобов, как оказалось, по ней катилось предостаточно - мимо них с характерным шуршанием хорошо шипованных шин резво проносились покидавшие первопрестольную трейлеры. В основном это были ярко расписанные и "круто навороченные" еврофуры "вольво", "маны" и "скании" с московскими, питерскими, а нередко и иностранными номерами, реже - бортовые "мазы" под тентом, и совсем редко "зилы" и "газики" ближнего действия.
Настойчиво голосовавшую парочку разглядывали, даже высовывались из окон, но в наступающих сумерках подобрать не решались. Иные нарочно поддавали газу, а один хохол с харьковскими номерами даже притормозил и, дождавшись, когда Данька, схватив Липу за руку, побежал к нему, резко сорвался с места, отпустив в их адрес не самые литературные выражения.
Вдруг Данила поймал себя на том, что уже почти ощущает неприязнь к этому маленькому комочку света с причудливым именем. "Навязалась же на мою голову!" - подумал он. И ему стало страшно - вот так легко, оказывалось, было растерять странное и нежное тепло, затапливавшее его обыкновенно при взгляде на Липу. Впрочем, она и сама уже не так бодро семенила по обочине и все чаще отставала. Глаз ее не было видно в сумерках, но и они, скорее всего, потухли. Липа даже перестала ругаться на безучастных водил, руливших свои залитые светом громадины куда-то до обидного мимо них.
"Бедная, сам же и смузыкал ее", - пожалел про себя девчонку Данила, поджидая ее, а вслух выругался:
- Ну и жлобы!
Она с ходу ткнулась носом ему в плечо и снова попросилась покурить. Они присели на стальной канат ограждения какого-то невзрачного мостка и закурили. Озарявшееся при глубоких затяжках лицо Липы сделалось строгим и печальным и, как всегда это бывает, когда людям грустно, немного удлинилось.
И он почувствовал вдруг такую необъяснимую, острую нежность к этой маленькой еще, по сути, девочке, непонятно когда и как уже успевшей стать женщиной и вот доверившей ему сейчас всю себя, восторженно слушавшей его рассказы о ночной трассе, о добряках дальнобойщиках, об огромных и несбыточно ярких звездах в небе над степью.
- Милая, милая моя девочка, потерпи чуть-чуть, скоро поедем, - сказал он, сам уже не очень веря своим словам и гладя ее ласковую и безропотную голову. "Только кто вот нас возьмет по темноте?" - закончил Данила про себя.