— Володька? Он же у нас без конца вертелся, оставался ужинать, у меня сдувал все контрольные, все диктанты. Я ему сейчас позвоню, я его телефон до сих пор помню!
— Не надо, Лешка. Я не обижаюсь. Меня твой дед научил не обижаться.
— Но если обидели, бабушка, как не обижаться?
— В обиду себя давать нельзя, но обижаться — последнее дело, обидчики этого не заслуживают, велика для них честь — наша обида. Так говорил твой дед, и я так думаю.
— Тут что-то есть, бабушка, как говорит наш Пряжников, тут надо помозговать. Ладно, звонить не стану. Я пошел, бабушка, на полчасика!
Калининский проспект жил в памяти Лешки наполненным людьми, сверкающим огнями вывесок и реклам, всегда праздничным, и свой приезд в Москву Лешка не мыслил без его посещения. По дороге на проспект в окне одного из творческих домов Лешка увидел рекламу выставки картин художника Давида Какабадзе. Лешка прошел мимо рекламы, но потом вернулся. «Ведь это, наверно, выставка того Какабадзе, который, будучи юношей, искал погибающего Пиросмани?!» — вспомнил Лешка книгу о великом грузинском художнике. Выставка была закрыта, но Лешка выпросил у вахтера проспект. Годы совпадали. Это был тот самый Какабадзе.
Лешка вышел на центральный столичный проспект, и настроение у него стало праздничным. Такому настроению не могли помешать ни обыденное освещение — то ли огни горели не на полную мощность, то ли воспоминание о их яркости было преувеличенным, и ни то, что людей на проспекте было мало: прогуливались приезжие, слонялись с равнодушными лицами беспечные юнцы. Только у входа в магазины и вечерние кафе царило оживление. Лешка смотрел на выстроившиеся как на парад высотки, потом на прохожих и не находил на их лицах следов радости. Наверно, эти люди привыкли к проспекту — и он поэтому не вызывает у них больших эмоций, а может, просто устали за день и ушли в свои дела и заботы, а возможно, живут совсем другой жизнью и им сейчас не до веселья.
III
— Живой, Кубыкин?
— Живой, Илья Александрович!
— Я через час приеду. За папками с документацией. А больше ты мне пока не нужен. Займись Вощихиным. Не забудь взять командировку. Я отмечу. Кстати, как бабка?
— Больна, но ходит.
— А что ей еще остается? У меня тоже старики из рук вон, но держатся, я приеду — носятся как с писаной торбой. Откуда у них только силы берутся? Я думаю, они многое делают через силу и всю жизнь работали через невозможное. Привыкли. Умеют использовать внутренние резервы. А их мало осталось. На глаз видно. Ты старушку свою береги. Я тебя отпускаю до воскресенья, а там утром ту-ту! На «Ту-154». Хороший самолет, но пора бы нашу линию освоить «Илам». Час экономии!
— Освоят!
— Я тоже думаю. Не забудь, Кубыкин, спускайся, как договорились. Я на такси.
— Не опоздаю, Илья Александрович!
— Проверяю адрес! Дом сорок семь, квартира тридцать два?
— Все правильно.
— Тогда до встречи.
Лешка передал документацию Васькову. Тот сегодня выглядел франтом. Дома одевался скромно, ходил в синем выцветшем пиджачке, а тут нарядился в замшевый, постригся, надушился, весь цветет. «В министерство едет!» — подумал Лешка, разглядывая Васькова.
— Что ты на меня уставился? — гордо приподняв подбородок, произнес Васьков. — В Москве людей встречают по одежке. Чем черт не шутит! Может, и выбью фонды?! Надо иметь респектабельный вид — тогда тебе поверят. Может, и чушь все это, но Витальеву помогает. Посмотрим!
Васьков уехал, а Лешка отправился на выставку Давида Какабадзе. Картин на выставке было немного. Они занимали холл второго этажа небольшого здания. Лешка остановился у картины, на которой, подперев голову рукой, сидела старая женщина, а за ней виднелась невысокая гора с прилепившимися к ней домиками, с возделанными склонами. «Знакомый пейзаж! — подумал Лешка. — Как в Лоу, где я отдыхал позапрошлым летом. И женщина знакома, хотя я никогда ее раньше не встречал, но знакома. Такое ощущение, что знаю ее давно. Наверно, все матери похожи друг на друга, особенно в старости».
Лешка недоуменно посмотрел на абстрактную картину, написанную яркими красками, резкими мазками. Он попытался понять ее смысл, но не смог. «Не дорос я еще до этого, — подумал Лешка, вспомнил, что не понимал стихи поэтессы, которую видел по телевизору и очень уважал, считая человеком добрым и душевным, и мысленно опять вернулся к картине. — Что хотел сказать ею Какабадзе? Какое у него было состояние, когда он писал картину? Может, мысли перепутались? Или душа разрывалась? Что-то хотел сказать, что-то сложное и, видимо, очень важное. Не мог же просто так и ничто изобразить человек, который искал Пиросмани!»