Ветер подхватил и понес Мельхиора. Снежинки падали ему на лицо; постепенно стало светать. Он был один на заснеженных улицах. Постепенно метель утихла, и через тучи вновь пробивалось солнце. Мельхиор почувствовал, как силы оставляют его. Он так ослаб, что еле двигался. Обессиленный, он упал в снег и посмотрел вдаль. «Круг замкнулся, — прошептал он. — Все исполнилось. Моя тень освободила твою тень. Враг погиб. Где же мне теперь найти тебя? За разделяющими нас морями и океанами я слышу твой голос. День и ночь ты бродил по равнинам и взбирался на высокие горные вершины. Золотые корабли с алыми парусами несли тебя через моря. У тебя над головой кружили стаи птиц. Ты пробирался по диким тропам и подходил ко мне все ближе. Когда-нибудь утром ты явишься ко мне, обнаженный и сияющий, со звездами в волосах, и твои холодные губы поцелуют мое бьющееся сердце. Земля больше не будет немой. Твои слова вызовут в ней жизнь, от всех будет исходить твое дыхание, твоя любовь расцветет в каждом сердце. Крест вознесется ввысь. Проснувшееся желание вольет кровь в вены всего мира и превратит одну форму в другую. Начнется новая пьеса. Поспеет виноград и дождется тебя. Смотри, как мы отдыхаем, как спокойно и счастливо наше дыхание. Все спокойно. Приходи к нам обнаженным в облачении ночи, юное пламя, поющее пламя, Мастер и Дитя».
Закончив эту похожую на гимн молитву, Мельхиор поднялся и распростер руки. Он пробирался вперед, спотыкаясь о сугробы, а затем ему показалось, что он видит на снегу капли крови. Присмотревшись, он увидел, что это лепесток розы. Через несколько шагов он увидел еще лепестки, потом еще; весь его путь был усыпан лепестками роз, а на снегу оставались изящные следы босых ног. Высоко подняв голову, он шел по этим следам. Туман вокруг него становился все гуще, земля исчезла из-под ног. Все стало белым и с каждым шагом становилось еще белее, только лепестки роз сияли алыми каплями крови, увлекая его вперед. Далеко впереди он увидел чей-то силуэт. Его слабость исчезла. Он ничего не знал, не чувствовал и не видел кроме маячившей перед ним фигуры.
Солнце зашло за тучи. Туман неожиданно рассеялся. На вершине стоял Фо в сиянии света; у него в волосах были розы; он распростер свои пламенные объятия.
Усталый скиталец пал на колени. «Царство!» — заикаясь, промолвил Мельхиор. — «Царство без пространства!» — произнес он и умер.
Итак, мы опять сталкиваемся с энантиодромией.
Сначала фон Шпат одержал победу, обманом заманив Мельхиора на корабль. Спустя сто лет Мельхиор оказался в психиатрической клинике (как только вы попадаете в царство чистого разума, на противоположном полюсе — в царстве Фо — происходит переживание такой силы, что похоже на настоящее сумасшествие). Мельхиора выпускают из психиатрической клиники. Когда на сцене убивают фон Шпата, Фо снова одерживает победу, на этот раз в этом мире. Фо остается победителем: в конце концов, он находит царство, но при этом покидает свое тело, которое достается фон Шпату. Мельхиор остался мертвым стариком, а это значит, что проблема не решена, а просто отложена, поскольку, как видно из текста романа, если решение проблемы наступает после смерти, это значит, что в данной реальности еще не удалось найти достаточных средств для ее осознания. Именно поэтому в христианской доктрине утверждается, что победа над злом и соединение противоположностей произойдут после Судного Дня. Рай наступит после смерти. В «Фаусте» Гете Фауст обретает спасение после смерти, и в «Царстве без пространства» разрешение проблемы тоже происходит не в жизни, а после нее. В данном случае ясно, что мост к осознанию еще не построен, так как в борьбе [противоположностей] все еще не осознается реальность психики. Вся эта борьба происходит в проекции — интеллект против архаической реальности бессознательного, — но у этой борьбы нет названия, и ее реальность трудно увидеть. Автор смешивает понятия психической реальности и реальной действительности.
В описанной проблеме, которая актуальна и по сей день, слышится новая зловещая тональность, в связи с чем мне хотелось бы процитировать высказывание Франсуа Рабле, на которое когда-то Юнг обратил мое внимание: «La vérité dans sa form brute est plus fosse que la faux» («Истина в своей первозданности, prima materia, в своем первом проявлении, оказывается более лживой, чем сама ложь»). И это та самая истина, которую мы только что поняли.
Несмотря на все сказанное, это были попытки создать новую, творчески переосмысленную религиозную установку, обновить творческую составляющую культуры (cultural creativity), которые могут проявить себя только в индивидуально-психологической форме. Однако создание новой установки происходит с таким разительным политическим шатанием из стороны в сторону, что она становится более фальшивой, чем сама ложь. Но все же, несмотря на это, нам следует обратиться к ней и найти в ней живые семена. Иначе мы остановимся в прогрессе и начнем строить светло-розовые дома на обугленных руинах.