Обе развитые и обе не глупые.
Самым застенчивым в этом обществе оказался я. И Надя не без удовольствия и лукавства взяла меня под обстрел. Видимо, наслаждаясь моим внутренним замешательством. Мучительно застенчивый с детства, я за эти годы войны совершенно отвык от общества, да и никогда не любил его шумного веселья.
Надя сейчас же прилепила ко мне ярлыки «задумчивого мечтателя» и «поэта».
— Вам не хватает «кудрей до плеч»! — издевательски сказала она мне. И это была правда, так как после тифа голова моя была коротко острижена.
У меня, несомненно, был весьма глупый вид и я, видимо, производил впечатление «юноши не от мира сего».
После вечернего чая Борис буркнул:
— Брось этих индюшек! — и вызвался меня проводить.
Когда мы вышли на улицу, Борис сказал не без таинственности:
Зайдем в одно место, — и повел меня по незнакомым улицам; молча, не вдаваясь в объяснения.
Мы вошли в палисадник и поднялись по ступенькам крыльца к двери. Борис позвонил. Было поздно. В доме был потушен свет. Через некоторое время зажглось окно и по ступеням лестницы застучали каблуки. Борис сказал:
— Подожди минуту.
Я отошел к калитке. Борис вел вполголоса переговоры через закрытую дверь. Мне стало ясно, что мы пришли поздно, и потому явно неудачно.
Борис стал было спускаться со ступенек, но, видимо, из-за двери ему что-то сказали и он окликнул меня. Я подошел. Сквозь узкую щель чуть приоткрытой двери протянулась худая и длинная обнаженная женская рука, с тонкими и длинными «музыкальными» пальцами. По-видимому, за дверью стояла женщина, вставшая с постели. Она накинула халат и сошла вниз. Женщина сказала одно слово: Юра. Но это было сказано так, как будто мы были знакомы с детства. Я взял руку и поцеловал ее. Дверь закрылась.
С тех пор прошло 42 года и, однако, я вижу эту почти немую сцену во всех ее мельчайших подробностях. И мне кажется, что я слышу всю сложную гамму теплого грудного голоса женщины, сказавшей: Юра.
Борис мне так ничего толком и не объяснил. Борис был скуп на слова, а я считал, что приставать к неразговорчивому человеку с расспросами — просто неприлично.
Борис только сказал:
— Ольга живет в доме у тетки. Старуха рано ложится спать. Мы немного опоздали. Пойдем в среду. Приходи ко мне к восьми часам, к чаю.
За чайным столом я застал старших Бурьяновых и Катю. Через открытые двери в глубине соседней комнаты я увидел письменный стол, освещенный настольной лампой. За столом сидели две барышни, а за их стульями стоял Борис. Светлые, коротко остриженные, легкие вьющиеся волосы. Очень тонкое и очень красивое лицо. Сидящая, она мне показалась высокой и тонкой.
— Здравствуйте, Юра, извините нас, мы сейчас кончим, — Борис вышел из комнаты, подошел ко мне, поздоровался и сказал:
— Видишь, мучаюсь с этими глупыми индюшками. Изволь-ка подготовить их к аттестату зрелости, — сказал он иронически, но добродушно.
Я знал, что Надя в этом году кончала гимназию. Видимо, подруга была ее одноклассницей.
— Господин профессор! — позвала Надя.
— Ну, что там? — грубовато-насмешливо отозвался Борис и пошел к девушкам.
Я занялся чаепитием и разговорами со старшими Бурьяновыми. Я не сказал бы, чтобы Бурьянова-мать очаровала меня. Я сразу заметил холодок, существовавший между ней и мужем. Бурьянов-отец вскоре встал из-за стола, извинился и ушел к себе в кабинет, сдержанный, озабоченный, деловой человек.
Времена были нелегкие и тревожные. Шла гражданская война. Никто не был уверен в завтрашнем дне.
Наконец подруги кончили заниматься и вышли в столовую.
— Знакомьтесь, — сказала Надя, — Оля Ивановская.
Передо мной стояла действительно высокая и тонкая девушка. Черты лица у нее были отточены. Большие прекрасные серые глаза смотрели внимательно и очень дружелюбно. В них не было ни тени смущения. Я обратил внимание на тонкие подвижные ноздри, на правильном, чуть заостренном носу. Рот мне показался немного большим, но губы были очерчены очень красиво.
Я про себя подумал: «Трепетная лань!» И еще: Ольга Ивановская явно из другой среды, чем Бурьяновы — это видно по очень естественной свободе движений, манере держаться, манере говорить. Во всем сказывалось хорошее воспитание.
Ольга отказалась от чая, что-то сказала Борису, как-то таинственно и чудесно улыбнулась мне и заспешила домой. Надя, было, завела со мной какой-то умный литературный разговор, но Борис буркнул мне:
— Юра, пошли.
Борис повел меня уже к знакомой двери. Позвонил. Опять послышался стук каблуков, спешащих по лестнице. Дверь распахнулась. На пороге стояла Ольга.
— Так вот кто тут звонит!
Ольга улыбалась.
Мы прошли прихожую, столовую с большим круглым столом посередине и вошли в небольшую светлую комнату с двумя окнами, выходившими в сад. Две кровати. Небольшой письменный стол. Этажерка с нотами, этажерка с книгами. Пианино. Окна были открыты. Ночной сад был таинственно-темным, по южному теплым. Цвела акация.
— Извините меня, — сказала Оля, — прошлый раз я Вас не смогла принять, тетя уже легла спать.
— Просить прощения надо нам с Борисом за наше ночное вторжение.
— Подумаешь, какие фигли-мигли, щ насмешливо сказал Борис. — Одиннадцать часов — детское время.
— Он ужасный бурбон, — сказала Оля, — да Вы же его знаете!
Они шутливо пикировались, но в суровой грубоватости Бориса светились теплота и нежность. Таким вот я его видел в первый раз.
Кто-то прошел через столовую и в комнату вошла очень крупная молодая женщина. Она была красива и так пропорционально сложена, что ее чересчур крупный рост не бросался в глаза. Комната сразу наполнилась веселым живым смехом, теснотой, оживлением.
Боже мой, в комнате женщина с двумя мужчинами, а в доме мертвая тишина!
— Здравствуйте, мрачный бирюк! — сказала она добродушно Борису.
— Здравствуйте! — и тряхнув мою руку сильным и энергичным движением, назвала себя: — Женя! Я вам не буду мешать. Я только на минутку. Я очень спешу. — она открыла ящик стола. Порылась в нем, что-то взяла и также неожиданно исчезла, как и появилась. Ольга ушла с подругой. Женя была молодой актрисой.
— Дева-борец! — сказал Борис.
— Ты ничего не понимаешь в женской красоте, — парировала вернувшаяся в комнату Ольга.
— Неужели Вы не находите, Юра, — продолжала она, — что Женя очень красивая женщина.
— Ну, не хотел бы я иметь такую жену, — не унимался Борис.
— Дурень, — ласково сказала Ольга.
— Кто же из Вас занимается музыкой? — спросил я.
— Музыкой занимаюсь я, — ответила Ольга.
— Она не только пианистка, но и недурно поет, — похвалился Борис. Мне стало неловко за это «она».
— Не обращайте на него внимания, — примирительно сказала Ольга. — Кроме того, он ничего не понимает в музыке. Его стихия математика и техника. А Вы — Вы любите музыку? Хотите послушать?
Ольга чуть тряхнула кудрями и села за пианино.
— Я Вам сыграю Грига, а потом, что захотите. — Ее тонкие длинные пальцы забегали по клавишам. Играла Ольга хорошо. Я попросил ее сыграть «Баркаролу».
Боже мой! Ольга не барабанила по клавишам! Это был настоящий музыкант. Сладостная взволнованность и терпкая грусти пронизали меня всего. И я впервые позавидовал Борису.
Он слушал спокойно, мне даже показалось, безразлично, однако — он был горд за Ольгу.
Мы шли по ночным улицам города. Горели одинокие фонари. Прохожих почти не было. Вероятно в центре, на главной улице шло еще шумное гуляние. Густая толпа молодежи по вечерам слонялась по тротуарам туда и обратно. Бесконечное множество военных.
Мы шли по пустынным, тихим улочкам мимо провинциальных домиков с большими садами. Окна домов были закрыты ставнями, кое-где сквозь их щели черноту южной ночи прорезывали узкие полосы света. Кое-где еще звучала одинокая рояль.
Долгое время мы шли молча. Я был глубоко взволнован — всем: Ольгой, южной майской ночью, цветущей акацией, смутными и блещущими обещаниями жизни.