Летом 1910 года, в жаркий июньский день, Силантий Савельев приехал с кафтановской заимки, швырнул в угол кнут и сел к столу, зажав голову руками.
– Пресвятая Мария, заступница... – перекрестилась Устинья.
– Где Федька?
– Огородишко поливает. Да ты че?
– А то, что ее, жизнь-то нашу, да в громотухинскую пролубку! Федьку требует Михаил Лукич в смотрители заимки-то...
– Охтиньки-и! – И Устинья плюхнулась на лавку. – Ить испохабят мальчонку... Пятнадцать годков всего...
– Ну! То ли испохабят, то ли с голоду подыхать... Выбирать из двух нам только...
Последние годы завязывали Савельевых все туже и туже. Началось все с возвращения в деревню Демьяна Инютина. Несколько дней он погулял, потом надвое разрезал осиновый сутунок, каждый обрезок покачал в руках, пробуя на вес, один отбросил, а другой стесал на конус, в верхнем конце сделал широкий паз, приладил сыромятные ремни с застежками.
– Вот и нога готова, – сказал он тому же Силантию, завернувшему как-то на огонек. – Осина – она ничего, легкая. А может, еще какое дерево легче есть, а?
– Кто его знает? Я не пробовал, нужды не было.
– У тебя нужда-то в тюрьме сидит, – скривив шелушившиеся от долгой пьянки губы, сказал Демьян.
– Да что ты, ей-богу? Парнишка по глупости, может...
Странные бывают превращения с людьми. Был Демьян до войны человеком робким, забитым, голь перекатная, как и Силантий. Вместе они в юности по девкам бегали, вместе ломали спину на кафтановских пашнях. Но пришел с войны георгиевским кавалером – и будто подменили человека. Как-то враз, с первого же дня, повел он себя так, будто выше стал на голову Силантия, выше других.
Впрочем, ни Силантий, никто другой еще не знали, не предполагали, какие дремавшие в нем силы и желания пробудило обладание Георгиевским крестом, какие планы строил этот человек, лежа в госпитале, на жесткой больничной койке.
– Господи, помоги ногу только сохранить! – хрипел он, мучаясь от боли. – Ведь кавалер я теперь, один на всю нашу деревню. Как же я без ноги?
Когда ногу все же отрезали до колена, он, выплакавшись с досады, обозленный на весь мир, твердил мысленно:
«Ну, погодите... погодите... погодите...»
Что означало это «погодите» – он тогда и сам не знал. Но чувствовал: в обиду теперь ни людям, ни жизни себя не даст.
Выстрогав деревяшку, Демьян на другой день протер суконкой свой крест, надел новую рубаху и заявился в дом к Кафтанову.
– A-а, кавалер... – протянул Кафтанов, красный, распаренный, дуя на блюдце. – Садись почаевничай с нами. Уважь...
Демьян кинул картузишко в угол, перекрестился на образа. Жена Кафтанова, желтая, исхудалая, редковолосая, налила ему чашку. «Ишь, все такая же тощая, – подумал Демьян. – Али болезнь ее какая грызет?»
Он выпил одну чашку и отодвинул ее, давая понять, что пришел не чаевничать, а по важному делу.
Кафтанов был мужчина крупный, раскормленный, с ноздреватыми щеками. Большой нос в частых розовых прожилках, и глаза в таких же прожилках, в густой окладистой бороде просвечивала седина.
Вытерев полотенцем мокрые губы, он насмешливо спросил:
– Так что ж, кавалер, насчет работы?
– Оно так, Михаил Лукич. Насчет службы.
– Какой ты работник с одной-то ногой? – Кафтанов поцарапал волосатую грудь.
– Оно так, Михаил Лукич. Работать мне несподручно теперь, а служить можно.
Жена Кафтанова перекрестилась и тихонько, как мышь, выскользнула за дверь.
– Ладно, Демьян. Поскольку кавалер ты, дам тебе легкую службу. Будешь на заимке у меня в Огневских ключах жить. Я, помнишь ведь, человек гулливый, бабенок люблю туда возить.
– Как же, как же... Расшабашный ты человек, Михайло Лукич. Известно.
– Ну вот... Будешь там жить, заимку в порядке содержать, самогонку курить. Чтоб, когда мне вожжа под хвост попадет, все там наготове было. Жеребцов пару там я держу на всякий случай – ходить за имя будешь. В общем, навроде, значит, смотрителя ставлю тебя...
И Кафтанов раскатисто захохотал, в глазах его с красными прожилками выступили слезы. Отсмеявшись, добавил:
– Самый ты удобный для этого человек. Когда перепьюсь, сударушки мои на тебя не обзарятся, должно быть...
Демьян, однако, хранил серьезность, даже неодобрительно поглядел на Кафтанова.
– Что обижаешь кавалера, бог тебе простит, Михайло Лукич. А с какого боку я удобней тебе, это ты еще и сам не знаешь.
В словах и голосе бывшего батрака было что-то необычное. Кафтанов, прищурив глаз, посверлил Инютина.