- Ужас... Ужас... - пробормотал Полипов, все еще обливаясь потом. Он сидел согнувшись, глядя в пол. - Все-таки объясните мне - почему я здесь? Зачем били меня? Зачем...
- А это не тебя, это меня били, - прервал его Свиридов. - Это я сам себя бил.
- Вы, кажется... Не Лиза, а вы сошли с ума.
- Верно, - согласился Свиридов. - Около того. Так как же, Полипов! Вот вы видели... На ваших глазах сошла с ума женщина, которую вы, как вы говорите, любите... Теперь, после этого, вы поняли... или хотя бы задумались - зачем рождается человек? Зачем живет? В чем смысл жизни? Где правда, истина, а где ложь?
Говоря это, Свиридов встал, скрестил на груди худые, жилистые руки. Глаза его были пустые, холодные.
- Мне только об этом и осталось думать... - В голове Полипова стучало: "В самом деле - сумасшедший".
Но, как бы опровергая это, Свиридов сказал:
- Жаль. Но когда-нибудь задумаетесь. Каждый человек об этом все равно задумывается - рано или поздно... Косоротов!
Полипов сжался. Что еще выкинет сейчас этот безумец Свиридов? Ах да, вызовет на допрос Субботина...
Но когда появился Косоротов, Свиридов спросил, глядя куда-то в угол комнаты:
- Как она, Савельева Елизавета?
- Совсем, должно, тронулась, вашблагородь. Связала в узелок какие-то тряпки, ходит по камере, у всех спрашивает, не опаздывает ли поезд. В Москву, грит, собралась, к мужу.
- Ага... А старуха Савельева?
- Стонет лежит, за сердце держится.
- Ага, - опять протянул Свиридов. - Вышвырни их вон, к чертовой матери. На сумасшедших чего пули тратить. И мальчишку выброси. Вот... - И Свиридов протянул несколько бумажек. - И на этого тут документ, - кивнул Свиридов на Полипова. - Тоже пускай идет, выпустишь.
Косоротов с удивлением глянул на Полипова. Однако, не привыкший обсуждать поступки начальства, произнес:
- Слушаюсь, вашблагородь.
Косоротов ушел, а Свиридов опустился на тот стул, на котором сидел недавно Антон Савельев, закрыл лицо ладонями.
- Я что же... действительно могу идти? - тихо спросил Полипов.
- Можете.
- Но как же я объясню... своим... каким образом я вышел отсюда?
- Мне какое дело? Объясняйте. Хотя это действительно вам будет трудно. Мой вам совет - сегодня же ночью убирайтесь из города подальше и там попытайтесь пристать к любой части Красной Армии. Так вы, может быть, спасете себя, а главное - новониколаевских подпольщиков. Я ведь действительно оставил ваш донос без внимания. А другой не оставит... Впрочем, можете открыто вступать и в белогвардейский отряд здесь, в городе. Дело ваше. Или езжайте в Томск, к Лахновскому, он давно вышел из тюрьмы...
- Да кто же вы, в конце-то концов?! - изумленно спросил Полипов, как когда-то на квартире у Свиридова.
- Я? - Свиридов отнял ладони от лица. Отвислые щеки его подрагивали. Сейчас, пожалуй, уже никто. А в прошлом... в прошлом такой же подлец, как и ты...
- Я все-таки попросил бы...
- Оставь, пожалуйста, эмоции, - устало сказал Свиридов. - Я когда-то смалодушничал, как и ты. Здесь же, в этом городе, в Новониколаевской тюрьме. Ведь мы тогда вместе сидели. И ты помнишь, отец или, кажется, дядя этого Антона Савельева сказал мне: лет через пять ты станешь платным осведомителем царской охранки. А я стал раньше. Я, в прошлом меньшевик, по совету того же Лахновского примкнул открыто к большевикам. И я их выдавал, выдавал! В конце концов меня стали подозревать, относиться недоверчиво. Видимо, я где-то был не так осторожен и хитер, как ты... Меня разоблачили бы безусловно, но началась революция. В суматохе было уже не до меня, я перебрался из Томска в Новониколаевск и здесь...
- И здесь вы превратились в пьянчужку, - сказал Полипов.
- Нет, тут со мной случилось еще большее несчастье. Меня вдруг стали мучить вопросы - простые вопросы, которые вчера еще были мне абсолютно ясны: а что, собственно, происходит на земле, что случилось в жизни, куда она идет? И я, грамотный, культурный человек, интеллигент, - я когда-то преподавал в гимназии, я учил детей добру, человечности, справедливости, - кто же я, что я, зачем я на земле?
- Действительно, - сказал Полипов.
- Перестаньте! - Свиридов резко поднялся. - Мне вам всего не объяснить, а вам, кажется, не понять.
Он отошел к окну, опять крестом сложил руки на груди, сжимая ладонями плечи, будто ему было холодно, долго смотрел сквозь решетки на вечернее небо. И вдруг спросил:
- А вот Антон Савельев - он знает, кто он, что он, зачем он на земле? А? На его глазах жена с ума сходит, а он молчит. На его глазах сына терзают, а он молчит. Вы видели, он даже предположительно никого не назвал. Отвечайте! Как он мог? Откуда у него такие силы? Во имя чего?
Полипов не знал, что отвечать и надо ли отвечать.
- Или... или ему ясно, с самого начала ясно то, что мне стало вдруг неясно? - Свиридов потер виски длинными пальцами. - Что ж, его расстреляют. Его - чуть раньше, нас с тобой - чуть позже. Помнишь, как он сказал? "Народ придавит вас к ногтю". - Свиридов болезненно усмехнулся. - Как вшей, значит. А? Придавят?..
- Чего вы спрашиваете? Вы же только что доказывали Антону обратное.
- Ты болван, Полипов. Какой ты болван! - будто даже с сожалением произнес Свиридов.
- Вы что же, затем, чтобы сказать мне это... и вообще высказать свои... не знаю, как назвать... сомнения... и кинули меня в этот застенок, заставили смотреть на... Чтобы и у меня возникли такие же сомнения, такие же вопросы?
- За этим ли, за другим ли - мне уж и самому не понять. - Свиридов просунул руку сквозь решетку, сдернул оконный шпингалет, толкнул створки. Захотелось - и арестовал. Я мог бы расстрелять вас вот в этом кабинете, вот из этого нагана. - Он подошел к столу и действительно вытащил из ящика наган.
Полипов дернулся со стула, но полностью, во весь рост, разогнуться не мог, так и застыл, скрюченный, застыл от смертельного испуга - в лице Свиридова не было ни кровинки, глаза, опять пустые, холодные, безумные глаза Свиридова продавливали его насквозь.
- Да, я мог бы, но не знаю, будет ли это справедливо, - заговорил Свиридов тихо. - Я мог бы освободить и Антона Савельева, но тоже не знаю, будет ли это справедливо. Поэтому самое справедливое - пустить себе пулю в висок.
Полипов с ужасом глядел на Свиридова, на его пустые глаза, на белые, как бумага, щеки, на сухие, побелевшие на сгибах пальцы, сжимающие рукоятку нагана. И ему стало до пронзительности ясно, что Свиридов сейчас действительно застрелится.