— Ты-то обязан всегда понимать. По должности, — сказал Федор.
— Я? Что же я, особой метой от рожденья, что ли, помечен? Такой же человек, как все. Как Антон, как Иван, как ты, Федор, — подчеркнул он. — И бывает, к сожалению, не так уж редко, что человек, не понимая сути и смысла этой жизни, наделает черт-те что, наломает таких дров, так расшибет свою душу, что живет весь в синяках и кровоточащих ранах.
Кружилин говорил медленно, отчетливо выговаривая слова. И по мере того как говорил, Иван, принимая все на свой счет, медленно опускал голову. Рука его, лежавшая на столе, дрогнула. Иван быстро убрал под стол руку, положил на свои колени и почувствовал, как потные и горячие пальцы сидевшей рядом жены легли на его ладонь. Пальцы Агаты тоже дрожали мелкой дрожью.
Федор же сперва слушал Кружилина с какой-то снисходительной улыбкой. Потом улыбка эта стала бесшумно ломаться, мокрый ус его дрогнул, глаза налились железным холодком.
— Но человек, к счастью, наделен разумом, — продолжал Кружилин, глядя в упор на Федора. — Потому он и называется человеком. И рано или поздно он начинает задумываться над сутью и смыслом бытия, жизни окружающих его людей, общества и над своими собственными делами и поступками. Это его заставляет делать властный и извечный зов к жизни, извечное стремление найти среди людей свое, человеческое место. И я думаю, что с этого момента человек, каких бы ошибок он ни наделал, становится уже гражданином, а потом станет и бойцом за справедливость, за человеческое достоинство и за человеческую радость. Вот и выпьем, друзья, за этот вечный и благородный зов, за то, чтоб каждый ощущал его в себе постоянно.
Иван почувствовал, как Агата успокаивающе поглаживает его руку. Федор опять медлил выпить, сжимал огромной ладонью хрупкую рюмку, думал о чем-то. Но про него все забыли будто, разговор пошел о разном.
— Спасибо, Елизавета Никандровна, за угощение. Рад бы посидеть още, да на завод пора, сейчас ночная смена заступает, — неожиданно проговорил Нечаев и встал, чуть не задев головой электрическую лампочку.
Елизавета Никандровна вышла на кухню его проводить.
Там Нечаев оделся, что-то сказал хозяйке, нагнулся и поцеловал ей руку. Федор, сидевший лицом к дверям, смотрел на это строго и осуждающе.
— Ну а если человек не начнет задумываться над смыслом этим? — спросил он вдруг, глядя теперь на Кружилина. — Над сутью бытия и своей жизни? Живет и живет себе, как ему живется. Тогда как?
— Тогда? — Кружилин ответил не сразу. За столом установилась тишина, долгая, гнетущая. И Федор чувствовал: не только он — все ждут, что скажет теперь секретарь райкома. — А тогда — но пословице: смолоду прореха, к старости — дыра.
— Так, — будто удовлетворенно промолвил Федор. И теперь сам потянулся за бутылкой.
— Федя… — произнесла Анна.
— Ну! — двинул он плечом, налил себе и выпил, ни на кого не обращая внимания.
Анна неловко улыбнулась Кружилину и отвела глаза. Мочки ее ушей горели, как вишенки.
Часа полтора назад Федор, заявившийся с поля грязный и заросший, с порога еще, не поздоровавшись, распорядился:
— Бриться и мыться. Живее…
Побрился он молча и только, фыркая под умывальником, спросил:
— Ты готова, что ли? Должно быть, и тебе было персональное приглашение к Антону-то?
— Ты бы, Федя, хоть поздоровался со мной.
— А зачем? Ты ждешь не дождешься, чтобы меня на войну взяли. Это раз. Да чтоб убили меня там — это два. Чужие мы с тобой, выходит.
— И чужие здороваются при встрече.
Федор надевал чистую рубашку перед зеркалом, долго возился с пуговками.
— Возьмут ли на войну да убьют ли там — это еще всяко может быть. А вот что разойдемся рано или поздно с тобой — это, должно быть, точно… Раз того желаешь.
— Да ведь ты сам… Сам ты…
— Ну, цыть! Сам-то я с усам, а у тебя еще не выросли… — И вдруг круто переменил тему: — Как передал мне председатель Назаров, что Антон, дескать, приглашает, я плюнуть хотел сперва на приглашение…
— Почему на всех плюешь-то? Это понять бы… Брат же родной! С детства не виделись…
— Этот, контра тюремная, там тоже будет, — не обращая внимания на ее слова, продолжал он. — Ну, потом, думаю, ладно, поеду… Погляжу на братьев, посижу с контриком за одним столом хоть раз. Не замараюсь, может… Одевайся.
— Не пойду я…
— Еще чего! Живо! Жена покамест. Скандалить, что ли, зачнем? Люди же в той комнате чужие.