«Ну, нет! — чувствуя тупую боль в сердце, взорвался Кружилин. — Летом к чертовой матери этот забор!» И, круто повернувшись, вышел из дома.
Во двор въезжала подвода, груженная облитыми известью бочками, ящиками, банками с краской, за санями валила толпа людей в грязных ватниках. Впереди, как предводитель, шел представительный мужчина лет тридцати в желтом полушубке. Он подбежал к Кружилину, выдернул руку из меховой рукавицы, сунув ее, как копье, Поликарпу Матвеевичу:
— Вы — Кружилин, новый секретарь райкома? Будем знакомы. Я — Малыгин. — И обернулся к толпе: — Давай, давай, ребята, время в обрез, чтоб как из пушки у меня послезавтра к вечеру. — И опять крутнулся к Кружилину: — Вы, Поликарп Матвеевич, будьте спокойны, сделаем, успеем. У меня народ — жохи!
— Что значит жохи? Пройдохи, что ли?
— Не-ет, в смысле золотые ребята, умельцы. Это у меня словечко такое. Давай выгружай, завтра с утра еще поднаряжу к вам людей, со всех объектов поснимаю.
Малыгин суетливо бегал вокруг саней, распоряжался. Кружилин с неприязнью поглядел на него: «Сам-то ты жох, однако, первостатейный».
— Вы, смотрю, исполнительный, — сказал он вслух.
— А как же?! — В глазах у Малыгина плеснулось удивление. — Служба. Какие колера вам поставить?
— Ни с каких объектов людей снимать не надо.
— П-понятно… — растерянно уронил Малыгин. — Только непонятно насчет сроков.
— К концу следующей недели приведете дом в порядок — и хорошо. А цвет полов и стен мне безразличен. — И пошел со двора.
— П-понятно… — Кружилин чувствовал, как Малыгин недоуменно смотрит в спину, соображая, кому же подчиняться — ему или Алейникову.
Подчинился заведующий райкомхозом все-таки Алейникову.
…Все это Поликарп Матвеевич вспомнил, пока шел по затравевшей дорожке от калитки к крыльцу. Все быстро промелькнуло в памяти, и осталась, зацепившись за что-то, одна-единственная мысль: «Забор… Надо все же снести этот чертов забор! Сейчас же позвоню Малыгину — пусть завтра начинает ломать…»
— Скорее, скорее… — Это выскочила на крыльцо жена.
— Что такое, Тося?
— Из обкома звонят. Иван Михайлович…
Кружилин вбежал в комнату, подошел к телефону.
— Иван Михайлович?.. Здравствуй. Наконец-то… Я к вам весь день сегодня звонил. Кто из вас на актив к нам приедет?
— Боюсь, что никто… — Голос Ивана Михайловича был далек и глух.
— Что такое? Случилось что-нибудь? Иван Михайлович, ты слышишь?
— Я слышу, кричать не надо. Члены бюро у тебя на месте?
— Сегодня отдыхают. Завтра по колхозам с утра разъезжаемся — кое-где у нас с сенокосом заминки. Да что случилось?
— В четыре часа дня ожидается важное правительственное сообщение… Слушайте.
— Что? Умер кто-нибудь? Или… или… — И вдруг Кружилин почувствовал, как затяжелела в руке телефонная трубка, скользнула в запотевшей ладони. Чтобы не выронить ее, он так сжал кулак, что пальцы на сгибах побелели. Теряя голос, прохрипел: — Неужели, Иван Михайлович…
— Ничего не могу сейчас сказать. Слушайте радио. Если надо будет, звоните. Весь обком сейчас уже на месте… Советую тебе к четырем собрать всех членов бюро. Вместе послушайте. Ну а там — по обстановке. До свидания…
В трубке щелкнуло, но Кружилин не вешал ее, не отнимал даже от уха, так и стоял, окаменев, глядел через окно на верхушки деревьев, видневшиеся поверх забора, на звезду обелиска, плавающую поверх деревьев. Неожиданно в трубке кто-то всхлипнул:
— Поликарп Матвеич… Это война, война…
— Что? Кто это? — вздрогнул Кружилин.
— Это я, Катя, телефонистка…
— Ты откуда знаешь?
— Мне звонила подруга… телефонистка из Москвы. Они там, на телефонной станции, с утра знают. Война это… Как же это? — И опять донеслись рыдания.