Рут Ренделл
Ведь так не делают
Это последняя строка из «Гедды Габлер». Ибсен вкладывает ее в уста одного малого, который неожиданно для себя открывает, что действительность подчас бывает гораздо удивительней вымысла. Я говорю себе то же самое всякий раз, когда вспоминаю, что Рив Бейкер отбывает сейчас пятнадцатилетний срок за убийство моей жены, что тут не обошлось и без меня и что все это случилось с нами тремя. Ведь так не делают. И тем не менее делают.
Настоящая жизнь никогда не была для меня лучше вымысла. Она всегда была прелестно прозаична и приятна, как, впрочем, и у всех тех, с кем я водил знакомство. Кроме, пожалуй, Рива. Мне кажется, и подружился-то я с Ривом именно потому, что его образ жизни разительно отличался от моего собственного. Его общество было мне в высшей степени приятно. Вот почему, когда Рив, бывало, уходил от нас домой, я, довольный, говорил Гвендолен: «Какой серой, должно быть, кажется Риву наша с тобой жизнь!»
Один мой знакомый назвал Риву мою фамилию, когда его денежные дела пришли в расстройство и у него возникли осложнения с финансовым управлением. Занимаясь со счетами своих клиентов, среди которых немало писателей, я уже привык к их безответственному отношению к деньгам — к тому, как они, уступив якобы своему артистическому темпераменту, преднамеренно уклоняются от уплаты налогов. Мне удалось привести денежные дела Рива в порядок и научить его оставаться более или менее платежеспособным. Видимо, в знак благодарности Рив угостил нас с Гвендолен обедом в ресторане, потом мы пригласили его к себе домой, после чего мы стали близкими друзьями.
Для простых смертных, вроде меня, писатели и сам процесс их творчества обладают большой притягательной силой. Для меня остается вечной загадкой, откуда писатели берут свои идеи, не говоря уже о создании самого произведения — действующих лиц, диалогов и прочее. А у Рива это здорово получалось — будь-то двор Людовика Пятнадцатого во всем его великолепии или средневековая Италия, да мало ли что еще. Я прочел все его исторические романы — их у Рива девять — и пришел в восхищение от его, так сказать, виртуозности. Читал я их, правда, только ради того, чтобы доставить Риву удовольствие. Лично я предпочитал детективы, и любая другая литература редко привлекала меня.
Гвендолен однажды заметила, что прямо удивительно, как это Риву удается придавать своим романам столько драматизма, ведь жизнь у него самого — сплошная драма. По идее следовало ожидать, что уж на бумаге-то он должен был бы от нее избавиться. А истина, по-моему, заключалась в том, что все герои Рива — это он сам, лишь облаченный в образы Чезаре Борджиа или Казановы. Во всех этих высоких, статных, страстных красавцах, искусителях женских сердец не трудно было узнать Рива. Примерно за год до нашего с ним знакомства Рив развелся с женой, и с тех пор у него перебывала целая череда подружек: манекенщицы, актрисы, модельерши, секретарши, журналистки, учительницы, руководящие работницы и даже одна дантистка. Как-то раз, когда мы были у Рива в гостях, он поставил для нас пластинку с арией из «Дон Жуана» — еще один герой, с которым Рив себя отождествлял и которого изобразил в одной из своих книг. Ария называлась «Вот извольте», и в ней перечислялись все любовницы Дон Жуана: блондинки, брюнетки и рыжие, молодые и старые, богатые и бедные, а в конце говорилось что-то насчет того, что, мол, лишь бы она была в юбке, а уж он свое возьмет. Смешно сказать, но я даже помню это место на итальянском, хотя мои познания в этом языке этим и ограничиваются. После чего певец противно смеялся, смеялся в такт мелодии гадким смехом обольстителя, и Рив тоже засмеялся, заметив, что это ему знакомо.
Я знаю, что старомоден, придерживаюсь традиций. Секс в моем понимании хорош в супружеской жизни, а тот секс, что имеет место до супружества — опыта по этой части у меня маловато, — я воспринимаю не иначе, как нечто тайное и постыдное. Я даже никогда не верил тому, будто он имеет какое-то распространение вне рамок брака. Сплошное бахвальство и вранье, думалось мне. И я в этом нисколько не сомневался. Однако я обманывался, полагая будто Рив всего-навсего встречается с очередной девушкой, когда он сообщил мне об этом. Просто приглашает ее поужинать, думал я, танцует с ней, отвозит ее домой на такси, ну и, возможно, чмокает ее в щечку у порога — на прощанье. Пока однажды воскресным утром, когда он должен был появиться у нас на ланч, я не позвонил ему и не предложил встретиться всем троим в баре, чтобы пропустить по стаканчику перед ланчем. Рив был полусонный, где-то на заднем плане хихикала девушка, потом послышался его голос: «Накинь на себя что-нибудь, прелесть моя, и свари нам кофе, ладно? Голова у меня прямо раскалывается».
Я рассказал об этом Гвендолен.
— А ты чего ожидал? — спросила она.
— Не знаю, — ответил я. — Я думал, тебя это шокирует.
— Внешность у Рива довольно приятная, и ему всего тридцать семь. Это вполне естественно. — Но тут она слегка зарделась. — Это меня очень шокирует, — сказала она. — Наша ведь жизнь совсем не похожа на его жизнь, правда?
И все же мы остались в его жизни, пусть и на самом ее краешке. Когда мы узнали Рива поближе, он отбросил те небольшие увертки, к которым прибегал, щадя наши чувства. Не стесняясь, он стал рассказывать нам пикантные амурные истории из своего прошлого и настоящего. Про девушку, которая так к нему привязалась, что даже после его окончательного разрыва с ней она однажды в отсутствии Рива проникла к нему в квартиру и лежала голая в его постели, когда он вечером привел новую подружку; про одну замужнюю женщину, которая, пока не ушел ее муж, два часа прятала его в своем платяном шкафу; про девушку которая зашла одолжить фунт сахару и осталась на всю ночь; про блондинок, про брюнеток, про полных, про стройных, про богатых, про бедных…
— Это совсем другой мир, — сказала Гвендолен.
А я добавил:
— Для второй половины человечества.
Мы частенько прибегали к подобным избитым фразам. Да и сама наша жизнь была избитой, ничем не примечательной жизнью людей среднего класса с буржуазного запада. У нас был славный, стоящий на отшибе домик в одном из фешенебельных пригородов, солидная мебель и добротные, на всю жизнь, ковры. У меня была своя машина, у жены — своя, я уезжал в контору в половине девятого, а возвращался в шесть. Гвендолен занималась уборкой по дому, ездила по магазинам и устраивала утренние «кофепития» для соседок, как было принято в нашей округе. По вечерам мы любили сидеть дома у телевизора, а в одинадцать, как правило ложились спать. По-моему, муж из меня получился неплохой. Я никогда не забывал о дне рождения жены, к нашей годовщине непременно посылал ей розы, помогал мыть посуду. Гвендолен тоже оказалась замечательной женой, женщиной романтического склада, без излишней чувствительности. Во всяком случае, она никогда не была чувственной со мной.
Она хранила все поздравительные открытки, которые я посылал ей ко дню рождения, и даже те, что я посылал ей ко дню св. Валентина, когда мы были еще только помолвлены. Гвендолен относилась к тем женщинам, которые дорожат памятными безделушками. В одном из выдвижных ящиков своего туалетного столика она хранила меню ресторана, в котором мы праздновали нашу помолвку, художественную открытку с изображением гостиницы, в которой мы провели медовый месяц, все до единой фотографии, на которых мы когда-либо были запечатлены, и переплетенный кожей альбом с нашими свадебными фотографиями. Что и говорить, натура у Гвендолен была сверхромантическая, и она как-то по-своему, с каким-то вызовом по временам укоряла Рива за его бессердечие.
— Нельзя так поступать с человеком, который вас любит, — возмутилась Гвендолен, когда Рив объявил о своем жестоком намерении поехать отдохнуть, даже не сообщив своей последней подружке, куда он уезжает, а то и вообще ничего ей не сказав.
— Вы разобьете ее сердце.
— Гвендолен, любовь моя, у нее нет сердца. У женщин его вообще нет. Вместо сердца у них совершенно другой механизм: что-то среднее между телескопом, детектором лжи, скальпелем и приспособлением для кастрации.