Один из присутствующих вытащил из кармана несколько свечечек в металлических мисках и протянул их мне уверенным таким движением, а я машинально взяла, не слишком понимая, что с ними делать. Только чуть погодя, я оценила его идею. О да, вокруг надо расставить эти свечи и зажечь их, станет важно и торжественно. Может, их пламя освободит слезы, которые зальют эти пушистые усы. И это принесет всем облегчение. Поэтому я принялась за свечи и подумала, что многие из присутствующих неправильно поняли мои действия. Они считали меня распорядительницей церемонии, начальником похоронной общины, потому что когда загорелись свечи, все затихли и вперились в меня своими печальными взглядами.
— Так начинайте, — прошептал тот, которого я, казалось, откуда-то знала.
Я ничего не поняла.
— Начинайте петь.
— А что надо петь? — я не на шутку забеспокоилась. — Я не умею петь.
— Что угодно, — сказал он, — лучше всего «Вечная память».
— А почему я?
Тогда тот, что стоял ближе, решительно ответил:
— Потому что вы женщина.
Вот оно что. Так, значит, они для себя решили. Я не понимала, к чему здесь мой пол, но не хотела в такую минуту противиться традиции. «Вечная память». Я помнила ее с детства; взрослой я не ходила на похороны. Но слов не припоминала. Но оказалось, что достаточно было только начать, и весь хор грубых голосов немедленно присоединился к моему слабому, образуя неуверенную, фальшивую полифонию, которая крепла с каждым последующим повторением. И мне вдруг стало легче, голос стал уверенным, и я быстро запомнила слова о Вечном Свете, который, как мы верили, прольется и на Большую Ступню.
Пели мы так около часа, все время одно и то же, пока слова не перестали что-либо значить, словно были морскими камнями, которые непрестанно обтачивают волны, отчего те становятся круглыми и похожими друг на друга, как две песчинки. Без сомнения, это давало передышку, мертвое тело становилось все менее реальным, пока не превратилось в повод для встречи этих изнуренных людей на ветреном Плоскогорье. Мы пели о Свете, который существует на самом деле, только где-то далеко и пока незаметно, но как только мы все умрем, то его узрим. Сейчас смотрим на него сквозь стекло, в кривое зеркало, однако когда-нибудь окажемся с ним с глазу на глаз. А он нас окутает, из него мы и появились. И даже носим в себе его частицу, каждый, даже Большая Ступня. Поэтому, собственно говоря, смерть должна нас радовать. Так я думала, пока пела, но на самом деле никогда не верила ни в какое персонализированное наделение Светом. Никакой Господь не стал бы заниматься этим, ни один небесный бухгалтер. Трудно было бы столько выстрадать в одиночку, тем более, всеведущему, думаю, он треснул бы под тяжестью этой боли, разве что заранее обеспечил бы себе какие-то защитные механизмы, как Человек. Только машина могла бы нести всю мировую боль. Только механизм, простой, эффективный и справедливый.
Однако, если все должно происходить механически, наши молитвы окажутся ненужными.
Когда я вышла на улицу, выяснилось, что усатые мужчины позвали ксендза — именно его и встречают перед домом. Священник не мог добраться, увяз где-то в сугробах и только сейчас удалось привезти его трактором. Ксендз Шелест (так я назвала его мысленно) отряхнул сутану и ловко спрыгнул с трактора. Не глядя ни на кого, он быстрыми шагами направился внутрь. Прошел так близко от меня, что я почувствовала его запах — одеколона и дыма от печи.
А еще я увидела, как Матога прекрасно все организовал. В своем рабочем кожухе, будто церемониймейстер, наливал из большого китайского термоса кофе в пластиковые стаканчики и раздавал присутствующим. Так мы и стояли перед домом и пили горячий, сладкий кофе.
Вскоре прибыла Полиция. То есть не приехала, а пришла, потому что машину пришлось оставить на асфальтированной дороге — у них не было зимних шин.
Это были двое полицейских в форме и один в штатском, в длинном черном пальто. Прежде чем они, отдуваясь, добрались до дома в своих покрытых снегом ботинках, мы все вышли на улицу. Продемонстрировав, по моему мнению, вежливость и уважение к представителям власти. Оба полицейских в форме вели себя очень официально, разговаривали сухо, и было заметно, что они едва сдерживают злость на весь этот снег, долгий путь и вообще обстоятельства этого дела. Отряхнули ботинки и молча скрылись в доме. Между тем незнакомец в черном пальто подошел ни с того ни с сего прямиком ко мне с Матогой.
— Ну, здравствуйте. Здравствуйте, пани, привет, папа.
Это «Привет, папа» касалось Матоги.