Он был моим соседом, наши дома отделяло не более, чем полкилометра, но я редко имела дело с Большой Ступней. К счастью. Видела его чаще издалека — невысокую, жилистую фигуру, которая передвигалась на фоне пейзажа, едва покачиваясь. По ходу он бормотал что-то себе под нос, и порой ветер Плоскогорья доносил до меня обрывки этого монолога, примитивного и немногословного. Его словарь состоял преимущественно из мата, к которым он добавлял разве что чьи-то имена.
Здесь он знал каждый клочок земли, потому что, кажется, здесь родился и никогда не ездил дальше, чем до Клодзка. Знал о лесе все — на чем можно заработать, кому что продать. Грибы, ягоды, ворованные дрова, сушняк на розжиг, ловушки, ежегодные гонки на джипах, охота. Лес кормил этого мелкого гнома. Он должен был уважать лес, но не уважал. Как-то в августе, во время засухи, поджег целый черничник. Я позвонила пожарным, но спасти удалось немного. Так никогда и не узнала, зачем он это сделал. Летом мыкался по окрестностям с пилой и срезал деревья, полные соков. Когда я вежливо обратила на это его внимание, с трудом сдерживая гнев, он ответил просто: «Пошла ты…, старая дура». Разве что грубее. Ему всегда удавалось что-то украсть, стянуть, свистнуть, этим он подрабатывал; когда дачники оставляли во дворе фонарик или секатор, Большая Ступня не проходил мимо такой возможности и сметал все, потому что это можно было впоследствии продать в городе. Как по мне, он уже несколько раз должен был получить какое-то наказание или даже сесть в тюрьму. Не знаю, почему все ему сходило с рук. Может, его охраняли какие-то ангелы; иногда такое случается, что они защищают не того, кого надо.
Я также знала, что он занимается браконьерством всеми возможными способами. Лес был его владением, все здесь принадлежало ему. Это был типичный грабитель.
Из-за него я не спала много Ночей. От бессилия. Несколько раз звонила в Полицию — когда брали трубку, мое сообщение вежливо выслушивали, но реакции не было никакой. Большая Ступня снова отправлялся в свой поход, с охапкой ловушек на спине и зловещими криками. Мелкий, злой божок. Злобный и непредсказуемый. Он всегда был слегка навеселе и это, видимо, подпитывало в нем ярость. Бормотал себе под нос, палкой бил стволы деревьев, словно желая прогнать их со своего пути; мне казалось, что он уже родился слегка причумленным. Не раз я ходила за ним и собирала примитивные проволочные сети на Зверей, петли, привязанные к молодым согнутым деревцам так, что пойманное Животное взлетало вверх, как из пращи, и зависало в воздухе. Иногда встречала мертвых Зайцев, Барсуков и Косуль.
— Надо перенести его на кровать, — сказал Матога.
Мне эта идея не понравилась. Не хотелось его касаться.
— Думаю, лучше дождаться Полицию, — ответила я. Но Матога уже приготовил место на диване и засучил рукава свитера. Внимательно посмотрел на меня своими ясными глазами.
— Ты, наверное, не хотела бы, чтобы тебя так нашли. В таком состоянии. Это же не по-человечески.
О да, конечно, человеческое тело выглядит не по-человечески. Особенно мертвое.
Разве это не парадокс, что именно мы должны заниматься телом Большой Ступни, что это нам он оставил эту последнюю заботу? Нам, соседям, которых не уважал, не любил и ни во что не ставил.
Как по мне, после Смерти должна происходить аннигиляция материи. Это был бы наилучшим способом избавиться от тела. Аннигилированные тела возвращались бы таким образом просто в черные дыры, из которых появились. Души путешествовали бы с неистовой скоростью к свету. Если Душа вообще существует.
Преодолевая невероятное отвращение, я поступила так, как приказал Матога. Мы вдвоем подняли тело и перенесли его на диван. Я удивленно почувствовала, что оно тяжелое и нисколько не кажется безвольным, скорее упрямо негнущееся, неприятное, как накрахмаленная простыня в прачечной. Увидела и носки, или скорее, то, что вместо них было на ногах — грязные тряпки, портянки, сделанные из разорванной на полосы простыни, серой и покрытой пятнами. Не знаю, почему вид этих портянок меня поразил так сильно, что ударил в грудь, диафрагму, во все мое тело, я не могла удержаться от рыданий. Матога едва взглянул на меня, холодно и с заметным укором.
— Надо его одеть, пока они не приехали, — сказал Матога, и я видела, что у него тоже дрожит подбородок от вида этого человеческого убожества (хотя он почему-то не хочет в этом признаться).