Столько дифирамб одному человеку, я не слышала за всю свою жизнь ни разу, что уже настораживало, но не имея особого выбора, я просто смирилась с неизбежным, в конце концов я всегда могу уйти.
Так я думала, запрыгивая в черные джинсы и блузку с рукавами фонариками, с грустью вспомнив почившие в лифте/на поляне кеды, завязала высокий хвост и обула неудобные лодочки на высокой шпильке, чудом завалявшиеся у мамы. Все вещи я перевезла на квартиру что снимала. И к работе ближе, и от мамы подальше.
Нет, родительницу я свою люблю нежной любовью, она моя лучшая подруга, советчица, соратница, а иногда и жилетка, но приходит время отпустить птенчика в полет, размять, так сказать, крылышки. Я вот свои с прошлого года разминаю. И пока довольна расстоянием меж нами и нередкими встречами по выходным.
— Ты куда собралась, болезная? — зашевелился пушистый.
— Не могу остаться, ведьма там я или тореадор, а Гидеоныч мне плешь проест, если его протеже кину. Пойдешь со мной? Только вот куда тебя деть-то… — размышляла я. Оставлять пусть маленькое, пусть магическое, пусть разумное, но животное один на один с мамой, которая должна прийти со смены вечером, я побоялась. Да и пусть развеется, на мир посмотрит, сколько он там веков бесплотным сознанием плавал во вселенском мироздании?
— У тебя удивительно устойчивая психика, Дарья, — услышала я долгожданные комплимент. И решительно пресекла грязные инсинуации по поводу черствости и бездушности. — Я буду рядом и помогу, ведь ты пока не понимаешь, на сколько в твоей жизни всё поменялось.
А затем, без предупреждения, этот блохастый завертелся волчком и с тихим «пуф» стал брошью. Пушистой, рыжей, сваленной из шерсти.
Подобрав упавшую на пол челюсть, дрожащими от волнения пальцами, я пристегнула булавку ниже левой ключицы и услышала довольной фырчание. А затем в голове сформировалась мысль, и она явно была не моей, потому как звучала примерно так:
— А грудь у нее ничего такая, мягенько.
— Я тебя разжалую до брелока на ключах, чучело вязанное, — огрызнулась я.
— Молчу, — неискренне пообещал тот, но спорить с ним времени у меня не было, поэтому я простила лису эту вольность, пообещав впредь пресекать подобные высказывания на корню.
Идти было не то, чтобы далеко, но каблуки поражали своей высотой, о чем я вообще думала, когда покупала это орудие пыток, поэтому я села в автобус и вышла в минуте от бара.
Вообще-то я девушка пунктуальная, но со вчера на меня столько навалилось, что пришла я как говориться через «пятнадцать театральных». Новый бар в центре назывался «Под мухой» и находился в подвальном помещении, строгий интерьер, отвлекающий от мегаполиса, и настоящая питейная атмосфера делала место классическим заведением, а изображенные на фотографиях в рамках коктейли и подвешенные над баром бюстгальтеры как бы намекали, что лишь от тебя зависит на сколько насыщенно пройдет твой вечер, а может быть и ночь.
А еще бар был крайне бюджетным, но предложила встречу здесь не я, а подтвердив еврейское происхождение — мой кавалер на сегодняшний вечер. Что странно народа было не много, и, хотя столы по большей степени были заняты, одиноких мужчин тоже хватало. Я пробежалась глазами по помещению, зацепившись взглядом за шикарного блондина, сидящего ко мне в пол оборота, попивающего янтарный напиток из пузатого бокала.
Высокий и широкоплечий, с длинными волосами, зачесанными назад, и упрямо выдвинутой вперед челюстью, абсолютно мой типаж. Ну должно же мне было воздастся за вчерашнее. Я смело шагнула, улыбаясь во все тридцать два, удивляясь и радуясь одновременно.
А потом я увидела его.
Мой персональный кошмар.
Митенька Ривман, вечный студент нашего факультета и мой страстный обожатель. Его навязчивая идея что мы предназначены друг другу немилостивыми небесами поразила меня еще на первом свидании, а глупость, граничащая с идиотизмом и полное отсутствие такта, не дали его грезам развиться во второе и далее по списку.
Ну точно, погружаясь в дебри усталостного напряжения металла, я терялась для окружающего мира, а ведь Гидеоныч называл мне имя родственника, но помпезное Дмитрий Саломоныч, никак не вязалось с бесхребетным Митюней. Подслеповато щурясь, он протирал свои бифокальные* очки с любовью накрахмаленным маменькой платочком, а значит у меня есть от сил секунд пятнадцать-двадцать, и сбежать я на таких каблуках не успею.