– Мать честная – пробормотал Буркин и перекрестился, увидев, что пламя не касается всех троих, хотя, кажется, облизывает и одежду, и лица. Такое впечатление, верно, испытывал нововавилонский царь Навуходоносор, видя трех отроков в печи.
Сколько все это длилось, потом сказать не мог никто, из оцепенения всех вывел раздавшийся за спинами и перемешанный с бранью крик Бляшкина:
– Воду, воду тащите, вашу…. Быстро!
Глава 8
Огонь погас сам собой. Никакие ведра с водой не помогли б с ним сладить, хотя тушили все, даже Клавкина сестра. Погас и все. Сам. Враз. Так казалось, во всяком случае. Оставив после себя обгоревшие остовы Митькиного дома. Только едкий дым еще гулял по пожарищу. Закрывая рот ладонью и откашливаясь, Бляшкин, со слезящимися от дыма глазами, долго бродил средь обугленных балок и кустарников на задах. Словно очумелый несколько раз в погреб заглядывал. Он-то не видел ни Христа, ни Яны, ни Митьки на пороге полыхающего дома.
Только нашел икону Спасителя подле почерневшей печки. Слегка обгоревшая по краям, она была целой посредине, аккурат там, где лик Христа. Бляшкин все потом не мог вспомнить никак: видел он эту икону, когда приходил к Митьке, еще живому, или нет.
Махнув рукой, в превратившейся в лохмотья, почерневшей от копоти милицейской рубашке и такой же тельняшке, он понуро побрел от Митькиного дома. Остальные – а это ж почти вся деревня, сбежавшаяся на пожар – тоже в копоти и рваных душегрейках, стояли здесь же, на вытоптанной и мокрой траве. Бляшкин остановился подле Буркина. Тот стоял с опущенными глазами, на почерневшем лице запекшиеся пятна крови. Тихо произнес:
– Прости нас, председатель.
Бляшкин плюнул ему под ноги и пошел прочь. Не оглядываясь. Скоро его силуэт скрылся во тьме – луна вновь схоронилась за темными тучами. Начался дождь. Холодный. Осенний.
В хибарке председатель рухнул на топчан поверх тулупа, не снимая мокрой рваной рубашки, сырая и пропитанная потом тельняшка липла телу. Плевать. Бляшкин тупо уставился в потолок, слушая стучащие о крышу капли дождя. Осенней зяби не чувствовал. Только под утро забылся. Разбудил знакомый голос:
– Проводите меня, пожалуйста.
Бляшкин открыл глаза и оторопел: на пороге стояла Яна, в натянутом свитере, все в тех же джинсах и кедах.
Было раннее сентябрьское утро. Солнце огромным диском только-только взошло, вовсю пели петухи. Дождя как ни бывало. Председатель думал, что ему снится сон, но просыпаться и не хотелось.
– Я, энта, только умоюсь – произнес он, поднимаясь и стесняясь пропахшего гарью надетого на него хламья.
– Хорошо, я за калиткой подожду, – улыбнулась Яна.
Бляшкин осторожно прошел во двор, боясь встретиться с женой. Даже во сне. Второпях смыл огрызком мыла с лица и рук запекшуюся кровь и копоть. Стянул пропахшие дымом и не просохшие после дождя рубашку – точнее то, что от нее осталось, с тельняшкой, напялил подвернувшийся под руку свитер, который год висевший тут же, во дворе на веревке. Старый и с прорехами. Вроде не к месту.
«А!» – махнул рукой председатель и всклокоченный, небритый, побежал в сад, боясь проснуться прежде, нежели снова увидит Яну. Она стояла и курила возле калитки. В темных очках и, как прежде, видимо ладонью причесанными волосами.
Бляшкина все подбивало попросить не уезжать Яну, но… Промолчал.
Пёхать до станции пришлось минут сорок. Шли молча. Только уже у самой платформы председатель решился и спросил:
– А что у вас на плече нарисовано-то?
Яна в ответ улыбнулась и, протягивая на прощанье ладонь, произнесла?
– Две рыбки.
Ясно, – ответил Бляшкин.
Вскоре показался поезд. Председатель потом выяснил: не было такого в расписании и объявлено о его прибытии – тоже не было. Он потом еще спрашивал дежурную по станции: что за поезд был и почему она не объявила о его прибыли. А та на него таращилась как на очумелого: мол, какой поезд-то? Опилси, что ли, совсем.
– Ну что, давайте прощаться, спасибо Вам, – Яна снова улыбнулась, неожиданно поцеловала Бляшкина в щеку и направилась к открытой проводником двери.
– Да, энта, за что спасибо-то, – пробормотал председатель уже вслед уходящей Яне, а потом еще долго смотрел в сторону ушедшего поезда.
После отправился не домой, а сразу – в правление. Хотя и день был выходной. Но домой Бляшкину не хотелось совсем. На столе он нашел заявление, написанное рукой Яны. По собственному, значит, желанию. Потом все ломал голову: когда она его написать-то успела. Да и ключи от правления имелись только у него.