Первой во главе процессии приговоренных к аутодафе несли фигуру вдовы Марии де Эчалеку, сорокалетней прачки родом из Урдакса. Когда-то, пока не умер ее супруг, Мария считалась певуньей и чудачкой. Пока ее никто не видел, она отколупывала от стены кусочки известки и с жадностью ребенка совала их за щеку, держа во рту до полного растворения. Вдобавок она жевала землю и тайком грызла ногти. Всю свою жизнь она прожила на одном месте, в доме, принадлежавшем ее семье и доставшемся ей по наследству как старшему ребенку согласно древнему обычаю наваррцев.
Соседка всегда была ее лучшей подругой, почти сестрой. Они дружили с детства, с того времени, когда у человека открываются глаза и он начинает осознавать причины и следствия явлений. Обе мужественно перенесли смерть родителей, поддерживая друг друга в горе, и от всей души делились своими радостями, поскольку считали такие моменты подарком небес. Обе не расставались от самого рождения, как небо и солнце, деревья и земля, что вызвало подозрения у соседей, так и не поверивших в бескорыстность их дружбы.
Дабы положить конец сплетням, обе, в конце концов, вышли замуж. Мужчины их вначале вроде бы ладили друг с другом, но постепенно их взаимное доверие сошло на нет. Они почуяли в дружбе женщин угрозу для себя и в итоге совсем запретили им общаться.
Изгородь, отделявшая один участок от другого, превратилась в нечто вроде государственной границы. Однажды она была снесена. Теперь уже трудно сказать, кто из мужей стал инициатором этого шага, в любом случае вместо старой изгороди появилась новая — со сдвигом на два аршина по сравнению с прежней линией. Тяжба о границе прекратилась только со смертью супруга Марии, а муж ее подруги воспользовался случаем, чтобы обвинить ее перед святым братством в том, что она, дескать, наводит порчу на его коров, чтобы те давали кислое молоко, а кроме того, вызвала град, который уничтожил урожай года. Когда в тайной тюрьме Мария захворала, врачи инквизиции решили, что ее болезнь вызвана неправильным образом жизни и отсутствием привычной нагрузки. Ей не хватало глотка свежего воздуха по утрам и ежедневной порции парного молока. Все это и подорвало ее крепкое здоровье.
Вместе с тем врачи не отрицали, что в этой злосчастной болезни имеется сверхъестественная составляющая, так как в последнюю минуту, словно по наваждению, так и не успев признать себя виновной, женщина окончательно сошла с ума. Она с большим трудом поднялась с постели и, шатаясь, направилась к лучу солнечного света, врывавшемуся через слуховое окно в темноту камеры.
— Там… Май за окном. Май… Близко… Май, — повторяла она, уставясь в потолок остекленевшим взглядом. — Я уже иду, уже иду, уже иду…
Инквизиторы никак не могли взять в толк, что она имеет в виду, поскольку за окном стоял август, к тому же месяц был на исходе. Они приписали сии бессвязные речи безумию, вызванному ее болезнью. Инквизитор Бесерра попытался поднести к ее губам крест в надежде, что она все-таки помирится с Господом, прежде чем испустит последний вздох. Однако Мария взглянула на крест с презрением, повернулась спиной и в следующее мгновение рухнула наземь, чтобы больше уже не подняться. Инквизитор был страшно огорчен таким исходом, так как ему страстно хотелось привести ее к исповеди.
На второй фигуре было начертано имя Эстевании де Петрисансена. Матео Руис, художник, взявшийся расписать и обрядить статуи, подчеркнул ее красоту, оживив ее волнистые волосы мазками краски цвета меди. Эстевания имела тридцать семь лет от роду и была замужем за крестьянином Хуанесом де Аспилкуэта. Когда за ней пришли инквизиторы, ее муж подумал, что это какое-то недоразумение, поскольку его Эстевания была кроткой, как овечка, сладкой, как мед, и они никогда не разлучались. Однако ему сообщили, что дьявол уносил его жену в полночь на шабаш, где многие из соседей видели, как она вершила такие жуткие безобразия, что всего невозможно и перечислить. В частности, творила блуд с демонами с горящими глазами и холодными, как лед, членами. Хуанесу объяснили, что в то время, пока его жена бесчинствовала на шабаше, нечистый подкладывал ему в супружеское ложе куклу, неотличимую от Эстевании, от которой исходили свойственный ей запах свежескошенной травы и человеческое тепло. В тот день, когда ее увели, на ней была коричневая юбка. Она так и умерла в ней, не признав себя ведьмой.