Алонсо де Саласар-и-Фриас продолжал заниматься делом о ведьмах. Он разработал специальное наставление для представителей святой инквизиции, и его давний покровитель, главный инквизитор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, не стал возражать против того, чтобы отныне инквизиторские суды действовали согласно данному документу, допрашивая обвиняемых и свидетелей по делам о колдовстве. Саласар представил в Верховный совет отчет о расходах за те шесть лет, пока длился процесс, составивших тридцать девять тысяч четыреста шестьдесят реалов. Как было заведено, треть расходов на питание осужденных была покрыта за счет продажи конфискованного имущества. Тем не менее те, кто еще не возместил расходы по своему содержанию, задолжали трибуналу девятнадцать тысяч двести семьдесят шесть реалов, и Саласар в одном из писем просил освободить их от выплаты столь значительной суммы из соображений человеколюбия. Однако главный инквизитор с этим не согласился.
— Справедливость — это одно, деньги — совершенно другое, — был его ответ.
В тысяча шестьсот двадцать втором году Саласар вернулся в Логроньо в звании старшего инквизитора, в тысяча шестьсот двадцать восьмом году стал прокурором Верховного совета, а в тысяча шестьсот тридцать первом году назначен членом Совета. Однако тема ведьм никогда не переставала его занимать; не стал он молчать и перед членами Верховного совета, по-прежнему открыто высказывая свое мнение. В тысяча шестьсот тридцать втором году он выступил с критикой нового главного инквизитора Антонио Сапаты Мендосы в связи с тем, что тот пообещал кому-то должности, которые еще не были вакантными, а год спустя — в связи с разделением Верховного совета на две палаты. Он представил Филиппу IV меморандум, описав, какой вред принесла новая система за два первых месяца своего действия. Король принял во внимание его рекомендации, и двухпалатная система оказалась всего лишь кратким экспериментом за всю долгую историю Верховного совета.
С течением времени душевная боль Саласара начала рассеиваться, как легкий летний туман. Ему нравилось читать Аристотеля. Тот определял доброту как добродетель, к которой стремятся все разумные существа. А добродетель определял как золотую средину между двумя крайностями. Страсти юности улеглись, и Саласар начал не спеша обживать старость. Он нашел свою золотую середину, промежуточную точку между тем, что представляла его юношеская вера, и убеждениями зрелого возраста. Ему удалось достичь состояния благодати, которое помогло ему спокойно прожить остаток жизни. Он пришел к мысли, что одна-единственная цель пребывания человека на этом свете заключается в том, что это понадобилось Богу. Богу были нужны люди, чтобы быть Богом, так же, как люди испытывали необходимость в Нем, чтобы быть людьми.
Он решил, что в этом-то и заключается смысл жизни, и, приняв его в таком виде, наконец увидел свет в конце дороги: если жизнь, как таковая, на самом деле лишь невероятная случайность, то не лучше ли просто наслаждаться ею, нежели ополчаться против нее? Если человек возникает из ничего, чтобы отправиться в никуда, самое лучшее, что можно сделать, это воспользоваться дарами существования на земле в течение того времени, которое тебе отпущено. Он освободил Бога от тяжкого груза ответственности: если издавна так заведено, что человек представляет собой всего-навсего результат того, что он творит из себя сам, то и Бога нельзя винить в человеческих промахах. Только теперь он понял, что его истина, та истина безбожия, которую он все эти годы считал непререкаемой, не порождала ничего, кроме тоски, и что, как ни верти, для душевного здоровья лучше всего подходит истина религии. Любой религии!
В последние годы жизни Саласар часами перечитывал письма, которые ему прислала Маргарита. Недоставало только одного письма — того самого, которое он незаметно подложил на стол прокурору, который вел дело Кальдерона: королева говорила в нем о своих подозрениях. Он также перечитал свои письма, адресованные ей, и понял, что, когда мужчина пишет женщине подобные письма, в действительности он думает не о женщине, а о себе самом. Когда настало время покинуть сей бренный мир, он думал только об этой женщине.