Отдав распоряжения насчет обновления санбенито, пришедших в негодность, Саласар приготовил все необходимое и без промедления приступил к слушанию заявлений раскаявшихся. Он разрешил, чтобы церемония проходила при открытых дверях: пускай жители послушают признания, увидят, как люди каются, умоляют о прощении, просят вернуть их в лоно святой матери-церкви, — глядишь, страсти-то и улягутся. Но не тут-то было. Он успел выслушать только одну исповедь, а между тем для описываемого дня этого оказалось более чем достаточно.
Девушке едва исполнилось шестнадцать лет; она сказала, что ее зовут Каталина де Састреарена. У нее были рыжие волосы, зеленые глаза и курносый нос, усыпанный веснушками. Вполне могла бы сойти за красавицу, если бы не размахивала руками, беспрестанно не моргала и не скребла ногтями в голове. Она начала подробно рассказывать о своем невероятном путешествии из Арискуна — дескать, прилетела в компании колдунов с головокружительной скоростью. Уверяла, что пока ожидала примирения, сидя на скамье в коридоре, ноги у нее сами оторвались от пола, и она полетела. Ведьмы прибегли к своему искусству, чтобы вытащить ее через дымоход, а затем перенести на шабаш, никто и ахнуть не успел. И как будто этого было мало, Каталина утверждала, что дьявол держит ее за фаворитку, во время шабаша усаживает ее справа от себя, а после ужина укладывает рядом с собой на всю ночь, что, судя по всему, приводило ее в восторг.
По залу прошел ропот, наполнив его восклицаниями вроде «Бог мой, какой стыд-позор, куда мы катимся, это начало конца, у девчонок совсем нет ничего святого, вот беда-то!». Одну женщину, сидевшую в первом ряду, отличавшуюся особым благонравием, пришлось выносить из зала, передавая из рук в руки над головами собравшихся, поскольку та лишилась чувств.
В этот момент Саласар пожалел, что решил проводить дознание при открытых дверях. Он не знал, каким образом разнесся слух, но за пять минут число присутствовавших в зале возросло в два раза. Признания Каталины не столько успокоили жителей, сколько разбудили в них нездоровое любопытство. Присутствовавшие выслушали уверения девушки о том, что она по своему желанию может перелетать, словно ворон, из села в село и что она присутствовала на воображаемой церемонии аутодафе, устроенной дьяволом, во время которой сожгли живьем самого Саласара.
Это подняло новую волну ропота, сменившуюся мертвой тишиной в ожидании ответа инквизитора, который в этот момент впервые начал выказывать явный интерес к исповеди Каталины.
— Это интересно, расскажи-ка мне об этом.
— Мы устроили аутодафе, как делает это святая инквизиция, и приговорили вас к сожжению. Вас, — она показала пальцем на Саласара, — этих двоих, — она перевела палец на Иньиго и Доминго, — и еще священника из Арискуна. Всех четверых! — гордо подытожила она.
Иньиго, переводивший речи Каталины на испанский, почувствовал, как у него мурашки побежали по спине, и он низко опустил голову, чтобы девушка не заметила, какое глубокое впечатление произвели на него ее слова. Что до Доминго, то он перестал писать и застыл, держа перо над столом, в результате чего на деревянной поверхности возникло чернильное пятно. Единственным человеком, который, казалось, совершенно не чувствовал себя задетым, был Саласар, продолжавший допытываться вроде как с полуулыбкой.
— Если вы нас сожгли, как ты объяснишь то, что мы сейчас находимся здесь? — задал он каверзный вопрос, и все присутствующие дружно уставились на девушку, чтобы посмотреть, как она будет из этого выпутываться.
— Ну, — запнулась Каталина, видя, что инквизитор старается перехватить инициативу и отобрать у нее главную роль, тогда как она только-только начала в нее входить, — мы хотели всего лишь вас попугать, не убивать совсем, и заколдовали ваши одежды, чтобы они не загорелись.
— Как это делается?
— Мы натерли ваши сутаны смесью квасцов и яичного белка, а потом выстирали в соленой воде. Как только ткань высыхает, ее можно положить рядом с костром, и она не загорится.