– Я справлюсь!
– Не спеши. Ибо за отказ от своего Кощеева обещания я потребую от тебя не только возы добра и мехов, не только злато-серебро, но и тьму[48] людских жизней, причем не просто каких-то там рабов для заклания, а именитых и важных людей. И умертвишь ты их без применения каленого булата, какое мне не любо. Причем сделаешь это до наступления Купальских праздников. Если не управишься в срок, Свенельд исчезнет, как и не было его. Сможешь такое сотворить?
– Смогу!
Кощей засмеялся, но совсем не как ранее – тихонько, дребезжаще, будто сотня мелких духов возликовала в его огромном темном силуэте.
– И последнее скажу, – удаляясь, шелестел голос Кощея. – Я оставлю вас со Свенельдом в покое, если ты принесешь мне в жертву того, кого носишь под сердцем.
Малфриду пронзила дрожь. Еще недавно она сама подумывала избавиться от этого ребенка, невесть с кем зачатого, мешающего ей. Но сейчас, при мысли, что она выносит это дитя, сроднится с ним, а потом отдаст этому чудищу…
– Согласна!
Она прошептала это, как будто сил сказать такое в голос уже не осталось. Чувствовала взгляд Кощея из темноты и вдруг поняла, чего он ждет. Поэтому собственными клыками укусила руку, и когда выступила капелька крови, показала ее Кощею.
– Кровью тебе в том клянусь!
Он исчезал. Его голос звучал уже из далекого далека.
– Добро. Ряд[49] заключен. Луна и ночные духи тому свидетели. Не выполнишь обещанного, я имею право вас обоих взять. Согласна?
У нее хватило сил только кивнуть.
Он же сказал:
– Мне любо, что ты на подобное решилась. Я ничего не проигрываю и не теряю. А напоследок и тебя одарить хочу. Я верну тебе память. Ты все вспомнишь… Вновь будешь знать колдовские заклинания и заговоры, вновь познаешь все, что умела, поймешь, каково это – быть ведьмой… Но силу ты вернешь только как разродишься. И тогда…
Она не услышала в налетевшем порыве ветра его последнее слово. Но успела заметить, как он взмахнул полой черного савана уже из какой-то разверзшейся темной воронки, исчез… А на нее будто навалились какие-то вспышки, силуэты людей, мельтешение лиц и оскаленных морд, свист стрел и вой духов. Они словно были везде, наваливались извне и поднимались из глубины ее самой, переполняли ее с такой силой, что она завыла, ощутив сильнейшую боль. Схватилась за голову, которая, казалось, сейчас разорвется от перенапряжения, закричала от напиравшей боли, повалилась на землю, каталась, закрываясь руками, молила погодить, не так скоро… Но они мелькали и наседали, она как в бреду узнала своего наставника, кудесника Никлота, узнала облик чернобрового седого Маланича, молодого древлянина Малка, иных людей, существ, гадов, духов; узнала скалившегося волколака, узрела искаженные ненавистью лица гонителей… а еще и чудищ над болотом, степняков на быстрых лошадях, корабли под парусами… Как взаправду ощущала прикосновения князя Игоря, видела его синие глаза под седой прядью, ощущала боль капкана на щиколотке и задыхалась от клубов едкого дыма костра, над которым стояла привязанная она сама.
Все это разом ворвалось и заполонило ее, оглушило, отупило. Ее человеческая сущность не могла вмиг поглотить столько враз нахлынувших воспоминаний и знаний. Ее корежило и катало по земле, из носа и ушей хлынула кровь, волосы сбились в колтун, тело было исцарапано и испачкано. Потом она выгнулась, застыла, по телу ее пробегали судороги, она сучила ногами, глаза вылезли из орбит, скалились зубы, по телу тек пот.
Где-то опять прокричали петухи. Но Малфрида не услышала их. Она лежала неподвижно, походя сейчас больше на труп, чем на боярыню из Дорогожичей, которой люди кланялись. Она не шевелилась, погрузившись в глубокий сон, более похожий на обморок.
Глава 4
Византийские мастера для княгини Ольги возвели на киевской Горе большую светлую хоромину из камня: обрамленное пузатыми колоннами белокаменное крыльцо с торжественно восходящей лестницей, вдоль фасада галереи на круглых подпорах, большие окна с полукруглыми сводами окружала затейливая резьба, ввысь поднимались шатровые кровли, крытые яркой черепицей. Красиво, богато, солидно. Как раз под стать такой правительнице, как Ольга Киевская. И все же варягу Свенельду среди этих стен тяжело дышалось, словно белокаменные своды давили на голову, не давали сосредоточиться. А ведь Свенельду было о чем подумать. Поэтому, едва бояре стали покидать высокую светлую гридницу княгини, еще толпились в белокаменных сенях, обсуждая полученные известия, как Свенельд торопливо протиснулся промеж них и кинулся прочь. Миновал мощенный плоским камнем двор, взбежал на окружавшую княжеские постройки стену городни, где едва не столкнулся с охранником, кинулся мимо, пока не застыл под знакомой косо наклоненной кровлей градских заборолов, прижался виском к деревянной подпоре, вдохнул знакомый запах старой древесины. Эта подпора тут небось еще со времен Олега Вещего стояла, а до сих пор запах бука улавливается, не развеяли его ветры над Горой, не смыли дожди.