Я не могла пойти. Их было слишком много.
Иви.
Они бросили мать на землю и вытянули ей руку. И самый толстый из них разбежался и прыгнул, как заигравшийся мальчишка. Он прыгнул и сломал ей руку. Этот звук… словно надломилась старая ветка в лесу, где мы прятались. Он сломал ей руку. И мать кричала и каталась по земле, а они смеялись. Эти псы, эти мужчины смеялись.
Они обступили ее. Я не могла видеть.
Прошу тебя.
Четверо мужчин.
Ради меня.
Они избивали ее.
Ради Дилл.
Снова и снова.
Уходи. Сейчас же.
И тогда я осознала.
Я не могла побежать к ней, но я могла проклясть их.
Так я и поступила. Прокляла их со всей своей яростью.
Не будет мне покоя, пока не отомщу.
Вспять время поверну и свет я отыщу.
И псы падут в грязи, и смерть рассудит их.
Тогда лишь успокоюсь.
Я прижала лицо Дилл к своей груди, чтобы она не видела этих ударов.
Они кричали – им было весело. Они толкнули ее на землю. И все же мать поднялась на колени. Ее рука болталась, как паутина, порванная ветром.
– Мои дети!
Ее голос отдавался эхом – чтобы я слышала его впредь. Потом воцарилась тишина, и в этой тишине была мать, и мужчины, и мы, наблюдавшие за ними, и биение наших сердец.
Один из них выступил вперед. Он был совсем юн, еще не мужчина – мальчишка. Он поднял мушкет.
А мать подняла глаза на этого смельчака. И плюнула.
Он выругался, вздернул мушкет и выстрелил ей в голову. Она откатилась и застыла, не шевелясь, в грязи.
И мы поняли: мать мертва.
– Нет. НЕТ!
Дилл отталкивала меня, рыдала, но я зажала ей рот рукой. Она была тогда совсем крохой. Не очень-то сильной. Быстрой, как кошка, но легкой, как птичка.
– Ш-ш-ш или нас схватят! – Боль искажала мой голос. – Тихо, Дилл… слышишь?
Слезы Дилл текли по моей руке, в ее глазах застыл крик. И все же она кивнула, дрожа.
Они стояли над матерью. Негромко переговаривались – мясники, оценивающие свинью. Некоторые поджали хвосты. Как псы. Как псы. Высокий толкнул смельчака, убившего нашу мать, и заорал:
– Ведьму должны были судить, малец! Мы еще не поймали ее детей!
Холод разлился по моему телу, по коже побежали мурашки. Они знали о нас, они искали нас.
Мальчишка заорал в ответ – он не боялся:
– Ты видел – она прокляла меня! Нужно убивать таких быстро, чтобы проклятье не сбылось!
Он плюнул на тело матери и пнул ее искалеченную ногу. Я боролась с желанием выхватить у Дилл гадальный камень, подбежать и расшибить ему лицо. Но я не могла, я не могла.
– Найти их! – Высокий повернулся к своим псам – к тощему, к толстому и к тому смельчаку. – Найти их сейчас же!
Нам пришлось бежать, мама.
Я прокляла их – и прокляла как надо. Все, чему ты меня научила, я вложила в это.
Высокий погнал свою свору к лесу.
Мы побежали что было духу.
Мы бежали ради тебя.
Мы бежали через темный лес, Дилл не отставала.
Хоть и была она крохой, но бегать умела так же быстро, как и я. Помню, как гонялась за ней и ее загорелые ноги мелькали в летних сумерках. Тогда мы бегали как сестренки, а не как зайцы, которые дрожат за свою шкуру.
Мы припали к ручью и, сложив ладони, жадно пили. Потом стояли в бегущей воде. Крики звучали в отдалении, не близко. Эти псы были медлительны.
Воробей вспорхнул на ветку над нами и закричал: «Сюда, сюда, сюда!» Дилл прислушалась, тяжело дыша. Ледяной ручей омывал наши ступни. Мы видели свое отражение в воде. Дилл – кожа да кости, бледнее утреннего молока, с черными и густыми, как гнездо грача, волосами. И я – повыше, щеки и руки покрыты веснушками, словно капельками коричневого дождя, волосы длинные и рыжие. Цвет гнева, как, бывало, говорила мать. И та песня, которую она пела мне, зазвучала в журчащей зеленой воде.
Дилл улыбнулась девочкам в отражении. Младшая помахала ей. Но старшая нахмурилась:
– Глупая. Сейчас не время играть. Пойдем.
Мы перешли ручей по гладким камням и, держась за корни, выбрались на берег. Я внимательно прислушалась. Псов слышно не было. Рука Дилл, мягкая и маленькая, как мышка, лежала в моей руке. Мы прошли через лес и спустя какое-то время увидели вдали дым, поднимающийся над городом, как волосы на ветру.