На призывной пункт родители шли вместе с сыном. Их лица выражали скорбь и уныние.
«Даже если ребенок останется жив, — читалось в глазах матери, — что будет с его душой? Выйдет ли он незапятнанным из логова разврата?»
«Они же там разгуливают полураздетыми, — думал отец. — Трудно устоять в таком возрасте, ох как трудно. И почему мы не женили его раньше?»
Рассказы о сексуальной свободе, царящей на военных базах, где в соседних палатках бесконтрольно живут юноши и девушки, словно грозовое облако витают над религиозными районами израильских городов. Матери семейств, не прикасавшиеся к мужчине до свадьбы и не помышляющие ни о ком, кроме мужа, да и то в разрешенные законом дни, с ужасом закрывают глаза при слове «ЦАХАЛ». Угодить в армию звучит почти так же, как очутиться в публичном доме. Впрочем, об этом заведении в религиозных районах знают лишь понаслышке, поэтому рассказы обрастают леденящими воображение волосатыми подробностями.
Когда за Арье захлопнулись ворота призывного пункта, мать зарыдала, прикрывая лицо платочком, а отец принялся читать псалмы. Посреди веселой толпы других родителей, провожавших своих детей на большое приключение, называемое армией, эта пара выглядела более чем странно.
Арье вышел через три часа. Уставшая от рыданий мать обессиленно сидела на скамейке. Отец, по второму кругу закачивающий книгу Псалмов, бросился навстречу сыну.
— Ну как? Куда?
Они ждали самого худшего. Им уже представлялся одинокий мальчик на заброшенной базе где-нибудь посреди Негева. Голодный, измученный без кошерной пищи, он стоит на посту, повторяя выученные наизусть главы Торы, когда к нему развязной походкой подплывает полуголая девица в армейских ботинках и предлагает…
— Меня записали в военный раввинат, — сообщил сияющий Арье. — Сначала трехмесячный курс по теории музыки, затем иерусалимская школа канторов, потом стажировка у военного раввина, и — петь!
— Где петь? С кем? — встревоженно спросила мать.
— Хор раввината. Выступления в главной синагоге Иерусалима и на всяких торжественных мероприятиях. Они, оказывается, все обо мне знают.
Да, израильская армия знала про Арье-Ора и его семью куда больше, чем они об израильской армии. Впрочем, не стоит думать, будто упоминание о военном раввинате свалило с душ родителей шершавый камень сомнений. Военный раввинат — это, конечно, не бордель военной базы, но место также весьма удаленное от раскрытой страницы Талмуда. В своем кругу отец Арье и его единомышленники по «литовскому» мировоззрению презрительно именовали работников раввината коллаборационистами. Ведь того, кто сотрудничает со светским аппаратом власти, тянущим еврейский народ в пучину атеизма, по-другому и не назовешь.
Однако раввины, пусть и запятнавшие себя недостойным сотрудничеством, были все-таки предпочтительнее полуголых соблазнительниц. Родители почти успокоились, и спустя неделю Арье-Ор отбыл для прохождения воинской службы прямо в Иерусалим.
Два года пронеслись, словно пуримский карнавал. Помимо забавных вещей вроде стрельбы из автоматической винтовки Арье-Ор основательно познакомился с теорией музыки, освоил наконец-то ноты, выучился играть на пианино. Параллельно с разбором канторского исполнения литургий он потихоньку прослушал несколько десятков опер и даже побывал на пяти или шести из них. Зрелище, что и говорить, непристойное, особенно наряды певиц, но ведь ходил он туда не для удовольствия, а ради дела и в глубине души был уверен, что Святой, благословен Он, простит ему сие прегрешение.
Литургия в главной синагоге Иерусалима во многом походила на представление в тель-авивской опере. В отличие от других синагог, где расстояние между кантором и публикой не превышало двух-трех метров, зал главной синагоги был построен по-оперному — с размахом. Расположенные амфитеатром ряды роскошных кресел со спинками и подлокотниками из пурпурного бархата упирались в возвышение для молитвы, напоминающее сцену. Группа помощников, сопровождающих пение кантора, напоминала оперный хор. Да и сама литургия почти не отличалась от оперы. Иногда, взяв особенно высокую ноту, кантор оглядывался на зал, словно ожидая аплодисментов.
Выступать в обычной синагоге Арье-Ору нравилось больше. В театре между певцом и залом пролегала невидимая, но хорошо ощущаемая преграда — по сцене передвигались избранные, носители высокой артистической судьбы, чьи имена обозначены на афишах и в проспектах, а в зале сидела безликая, безымянная толпа. Волны плохо скрываемой зависти то и дело окатывали сцену и, разрезаемые холодными лучами юпитеров, стекали в оркестровую яму.