«Ты мне принадлежала со дня рождения, в силу твоего лукавого ума и твоей дьявольской красоты. Я был твоим любовником, твоим супругом. Муж запер перед тобой дверь. Я своего дома перед тобой не запираю. Я открываю тебе мои владения, мои свободные луга и леса. Не о выгоде я хлопочу. Разве ты не давным-давно уже моя? Разве я не вселялся в тебя, не владел тобою, не наполнял тебя моим пламенем? Я изменил твою кровь, заменил ее другой. Нет в тебе такой вены, в которой не переливался бы я. Ты сама не знаешь, до какой степени ты моя жена. Но не все еще формальности нашей свадьбы соблюдены. У меня свои представления о морали, и моя совесть не совсем спокойна. Соединимся на веки вечные».
«Что могу я ответить тебе, мессир, в положении, в каком я ныне нахожусь. Я знала, о, давно я знала, что ты – моя судьба. Ты ласкал меня, осыпал богатством коварно для того, чтобы низвергнуть в бездну. Вчера, когда черная борзая прокусила мое голое тело, зубы ее горели, я подумала: это – он. В тот вечер, когда эта дама, эта Иродиада, запугала пирующих, кто-то был посредником и предложил мою кровь. То был ты!»
«Да, но ведь я тебя спас, я заставил тебя прийти сюда. Все сделал я, ты угадала. Я погубил тебя. Но почему? Я хочу владеть тобой безраздельно. Говоря откровенно, твой муж надоел мне. Ты придиралась, торговалась. Мои приемы совсем иные. Все или ничего. Вот почему я немного мучил тебя, дисциплинировал, подготовлял для себя. Я вовсе не так неразборчив. Я не беру всякую глупую душу, которая предлагает себя мне, как говорят люди. Мне нужны души избранные, души, находящиеся в лакомом для меня состоянии ярости и отчаяния. Слушай, я не хочу скрывать от тебя: ты мне нравишься такой, какая ты есть. Ты очень похорошела. Ты возбуждаешь во мне желания. О, как давно уже люблю я тебя... А сегодня я жажду тебя... Я все поставлю на широкую ногу. Я не из тех мужей, которые считаются со своими женами. Если ты захочешь стать богатой, ты станешь ею. Если пожелаешь быть королевой, занять место Жанны Наваррской тебя изберут ею, несмотря ни на что, и король от того не станет ни менее высокомерным, ни менее злым. Быть моей женою все же выше всего этого. Скажи мне наконец, что хочешь ты?»
«Мессир! Я хочу одного только: делать зло».
«Восхитительный ответ! Как я был прав, полюбив тебя. Этот ответ содержит все: законы и пророков. За такой хороший выбор ты получишь сверх того и все остальное. Ты узнаешь мои тайны. Взором своим ты проникнешь в глубь земли. Мир придет к тебе и положит к ногам твоим золото. И даже больше. Вот смотри, моя новобрачная, я дарю тебе алмазы: месть. Я знаю, плутовка, твое самое сокровенное желание!.. О! Мы друг друга понимаем. Вот что отдаст тебя в мою полную собственность. Ты увидишь, как враг твой падет перед тобой в прах, будет умолять о пощаде, будет считать себя счастливой, если ты сделаешь с нею только то, что сделала она тебе. Она будет плакать. Ты услышишь, как она будет кричать: смерть и проклятье».
« Мессир, я – твоя раба. Я была неблагодарна, это правда. Ты осыпал меня милостями. Я принадлежу тебе, о мой господин, мой бог. Других богов мне не надо. Сладки даруемые тобою наслаждения. Служить тебе – счастье».
Она становится на четвереньки и воздает ему почести. Сначала она выражает ему свое благоговение в формах, принятых служителями храма, символически изображающих полное отречение от своей воли. Как властный дух, ее господин, князь мира, князь ветров, в свою очередь осеняет ее. Она сразу приобщается трех таинств, но наоборот: таинства крещения, священства и брака.
В этой новой церкви, представляющей изнанку настоящей, все должно делаться наоборот. Покорная, терпеливая, подвергается она жестокому посвящению.
Одно слово поддерживает ее – месть.
Адский огонь не только не истощил, не расслабил ее: напротив, она поднимается страшная, со сверкающими глазами. Луна, на мгновение стыдливо спрятавшаяся за тучи, пугается, снова увидев ее. Страшно вздутая адскими парами, огнем, бешенством и (черта новая) каким-то трудно определимым желаньем, она на мгновение сделалась огромной благодаря этой крайней полноте, и вместе с тем страшно красивой.
Она озирается кругом.
Природа точно изменилась. Деревья заговорили и рассказывают о минувших делах. Трава превратилась в лекарственные средства. Растения, которые она вчера еще мяла как простое сено, стали живыми существами и беседуют с ней о врачебном искусстве.
На другое утро она проснулась в полной безопасности, вдали от своих врагов. Ее искали, но нашли только несколько всюду рассеянных кусков ее рокового зеленого платья. Может быть, она в отчаянии бросилась в бурный поток? Может быть, дьявол взял ее живой? Никто не знал, что случилось с ней. Одно было вне сомнения: она была осуждена. Для дамы было большим утешением, что ее не нашли.
А если бы ее нашли, ее едва ли узнали бы: так изменилась она. Только глаза сохранили если не прежний блеск, то какое-то странное, беспокоящее сияние. Она сама боялась нагонять страх. И потому, хотя она и не опускала своих глаз, она косилась, благодаря чему она не производила страшного впечатления. Она как-то сразу стала смуглой, словно прошла сквозь пламя. Те, кто внимательно к ней присматривался, находили, впрочем, что пламя скорее горит в ней самой, что она носит в себе нечистый источник огня. Пылающая стрела, которой Сатана пронзил ее, осталась в ней и словно сквозь лампаду зловещей окраски бросала дикий и вместе с тем опасно-привлекательный отсвет. Человек невольно отступал назад и все-таки оставался, с душой, объятой волнением.
Она стояла у входа в одну из тех пещер троглодитов, существующих в большом количестве в некоторых гористых местностях центра и запада Франции. То было на диких тогда еще границах между страной Мерлина и страной Мелузины. Безбрежные пустыни, в которых теряется глаз, еще теперь свидетельствуют о древних войнах и вечных опустошеньях, об ужасах, мешавших людям заселить страну.