Ну, счастлив твой батька, ковалю, что люди не видали, каким ты досужеством занимаешься! А ещё крещёный человек, прости господи, а на селе слывёшь и православным! К чёрту на ремешки пойдешь ты, на сыромятные; я тебе говорю, сам сатана постолы из тебя, не сымая шкуры, станет выкраивать; все бесы из тебя жилы потянут, из окаянного – вот тебе что, бусурман католыцкий.
А ведьма наша, прибежав домой, ну опять грызть да грызть под Ивашкою дерево, мурлычет да урчит, а щепа так и сыплется! Вот дерево уже маленько прихилилося, погнулось; вот трещит – а ведьма и вдвое ретивей принимается за дело; вот трещит, летит, летит… А Ивашка, удалой хлопец, сидит себе, да только, ухватив в руки по суку, находит да направляет, прицеливается… трещит, говорю, летит дерево, а Ивашко на лету прямо его направил ведьме в лоб: как хряпнет её, так, слышь, перелобанил, что ниже ногой не дрыгнула: таки, как говорится, не успела и гроши отказать – тут и растянулась. Аминь тебе, поганая, цур тебе, пек тебе, толки воду на том свете, коли ещё смилуются над тобою, да развози её, прицепив бочку к хвосту да переступая с босой ноги на ногу по острым каменьям, по плитам чугунным калёным; а свинец кипящий в глотку тебе, анафемская, коли хуже не будет; да купаться тебе по уши в смоле кипячёной, да рогатинами железными тебя из котла доставать, да толкачами туда усаживать!
Теперь бы Ивашке нашему, поправившись и способившись с ведьмою, и байдуже, и нужды мало: так не знает дороги домой, да и далеко идти; шутка, заволокла куда, окаянная, что и свету белого оттоле не увидаешь. Ну, как быть? Ивашко взлез опять на дерево, на дубок, стал поглядывать кругом: летит стадо гусей. Пора была поздняя, осенняя, да и день уже вечерел, так перелётная птица вереницами торопилась до зимы да до ночи добраться восвояси. А почём они, скажите, путь-дорогу знают, какими приметами до мест отдаленных доходят, в осень туда, на весну опять сюда, да ещё и на старое гнездо попадают, на дерево, на кочку в камыше, до которой, не заплутавшись, и человеку дважды не попасть!
– Возьмите меня с собою, – взмолился Ивашко, на гусей глядя, и запел им навстречу:
Гуси, гуси, лебедята!
Возьміте мене на крилята,
Понесіте мене до батенька,
До родной моєй до матеньки.
А у батенька,
А у матеньки
Є що їсти, пити,
Будуть мене любити.
А гуси ему отвечают: «Нехай, пусть, тебя задние возьмут!» Вздохнул Ивашко, сидит и ждёт. Ведь не много и людей таких найдётся, чтобы пособили в беде горемычному; а гусь-птица, из царствия скотины, не разумнее человека, а глуп, как и этот, Летят опять гуси; Ивашко взмолился им и руки было поднял, крепко низко летели – так та же песня, тот же ответ.
Летит третье стадо; вожак, серый гусак, вытянув шею в струнку, отвечает Ивашке: «Нехай тебя гуска-кургузка возьмёт». Оглянулся: летит отсталая гусочка-кургузочка, полхвоста вырвано: видно, лиса, не то волк от неё не за горой были, и низко летит, и вереницы своей не догонит, хвостом за нею следом не управит. Ивашко, сидя на сучку, запел встречную песенку:
Ой гусочко-
Кургузочко,
Усі мене покидають,
Одні до других відсилають –
А я хлопчик маленький,
Далеко від матері родненькой,
Ой гусочко-
Кургузочко,
Може, у тебе були гусенята,
Озьми ж мене на крилята!
Гусочка-кургузочка, хоть и сама нездорова была, и сама через силу перемогалась – а таки взяла Ивашка, посадила на себя, принесла его домой и ссадила под оконцем родительской хаты. Так всегда на свете бывает: не подаст великий, не подаст богатый, не подаст и сильный и большой; а подаст убогий, что сам беду бедовал, что рыба об лёд колотился, а может, и теперь ещё порою поколачивается: он знает беду, не отринет мольбу.
А у Ивашкиной матери тем часом всё поспело на поминки по сыну. Уже почитай и смерклось. Мать Ивашкина достала из печи варёное и печёное, позвала мужа, да и села с ним вдвоём поминать сына, и стала делить она пирожки: «Вот это тебе, – говорит, – вот это мне», – «А мне?» – спрашивает голос под окном. Мать оглянулась: «Кто там пищит?» Нет ответа. «Ну, дарма, давай делить блинцы – это тебе, это мне, это тебе, это мне».– «А мне?» – «Що за вража мать, що там пыщить?» Нет ответа. «Ну, давай делиться буханцами». Опять то же, мать было встала, да и подала в оконце, за упокой сына, пирожок; так не берёт нищий: пустите, говорит, в хату. Вышла мать за порог: «Мать божа и все святые и присно праведные! Да это наш Ивашко, сынок наш, глазок наш, око наше, сердце подреберное!» Что за радость, за веселье! И казак, даром что усами оброс, заплакал; одно то, что сын воротился, другое то, что извёл он ведьму поганую, с семенем и насимьем, с родом и с племенем. Крик, шум, галас; сбежалася вся слобода; подняли крик по улицам: «Ивашко тут, Ивашко пришёл!» И всяк, соскочив с печи, из проса, так босиком и дует до казака посмотреть на радость, на веселье!
– Ну, баба, – сказал казак, – теперь справляй пир на весь мир; что заработано в год, сыпь на стол в день! Руки здоровы, ноги целы; сьну мий, Ивашко, дома, а с ведьмы, с аспидской, может, уж давно черти лыки дерут; она не страшна боле, так господь благословит нас опять. А чумаковать пойду, возьму и сына с собою: пусть поживёт, как люди живут, свету побачит; пусть порадуется простору нашему, погуляет; а там, коли богу угодно, жинка, как воротимся, справляй другой пир: соли привезу тебе задаром, а може, и рыбы; всю слободу накормим, чтоб знали и помнили казаченька Остапа Пушкаря!»
________________________
Примітка
(Твір Григорія Квітки-Основ'яненка «Ведьма» та примітка до нього представлені тут за виданням: Г.Ф. Квітка-Основ'яненко. Зібрання творів у семи томах. Том другий. «Наукова думка», Київ, 1979.)
ВЕДЬМА
Вперше надруковано в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», 1837, № 5. Підписано «Казак Луганский» (псевдонім В. І. Даля). Авторство Квітки встановлюється на підставі листа В. І. Даля до Г. Ф. Квітки від 1836 р., а також його примітки до цього твору у «Повестях, сказках и рассказах казака Луганского» (Спб., ч. 1, 1846, с. 454) – «Сказку эту прислал мне тоже казак, Грицько Основьяненко, коли знавали его».
Автограф невідомий.
Подається за першодруком.