На кладбище было… Пусто. У чисто символических ворот (невысокий забор через пару десятков метров сходил на нет) сидел дедок с несколькими одинаковыми венками и искусственными цветами в пластиковом вылинявшем розовом ведре. При виде меня он встрепенулся, однако я прошла мимо. Потом все же вернулась, купила бумажную гвоздику:
— Не знаете, когда тут в последний раз похороны были?
— А с полгода уже, — махнул рукой неудачливый делец. Стеганый ватник раскрылся на груди, открывая несвежую матросскую тельняшку. — Девчонку хоронили, правда, вот как тебя! Влюбилась, несчастная, а он в город убег, ну она и…
Оратор выразительно показал рыбку руками и я подумала, не та ли это девица, с которой я в омуте познакомилась?
— А бабушку хоронили в прошлом марте?
— Эт какую? — под кустистыми брежневскими бровями почти не было видно выцветших, почти слепых глаз. Дедок пожевал губами. — Немку что ль?
Я покопалась в памяти.
— Лидия Петровна Вальдштейн?
— Ага! Токмо она не Лидия Петровна, а Лилька! — с готовностью подтвердил тот. — Это уж когда паспорт выдавали, русское имя дали, а так она и говорить то толком не умела! Ух, злобная была — жуть!
Вот так семейные тайны и всплывают наружу. Гораздо более заинтересованная, я демонстративно купила еще одну гвоздику и уселась на корточки рядом.
— Так она немка?
— А то! — гаркнул воодушевившийся старикан. Судя по всему, сидел он здесь исключительно от скуки, а не ради наживы. — Папаша у нее наш был, Петька Висенин, еще в тридцать пятом к немцам укатил — оборудование, вишь ты, налаживать… Ну, видать, девицу там встретил. Дитенка от нее прижил. А как Гитлер, мать его за ногу да с поворотом, пришел, они сюда перебрались. Девке его тут шибко не нравилось — зачахла в три года, а девчонка прижилась бы, ей уж тогда лет десять было…
— И что случилось? — не очень вежливо поторопила я, видя, что дедуля улетел взглядом в небесные дали и того и гляди забудет о чем речь вел. Он вздрогнул, смачно сплюнул и с какой-то горечью продолжил:
— А Петька на войну ушел да там и помер — похоронка, правда, так и не пришла, ну да уж понятно… Девчонка одна осталась. Времена тогда были тяжелые, мужики на фронте почитай все, бабы на заводах пахали. До нас-то так, отголоски армии фрицкой дошли, но и того хватило. Я малой был, мне потом мать рассказывала, как немцы пришли. Бабы в крик, те за пулеметы, а Лилька так тихонечко из-за спин вышла и по-немецки им, значит, зашпрехала. Спасла, видать — те с месяц у нее в домине столовались. Эт не тот, что сейчас, этот она уже в восьмидесятые строила. Родительский дом большой был, на пять комнат. Петька и сам вроде не бедный, а только девица его по всему, богачка была.
— С чего вы взяли? — окончательно потерявшись в переплетениях истории, вздохнула я.
— А девка на что жила? — возмутился дедок, задохнувшись. — Лилька? Петька в сорок третьем ушел с концами, она полгода одна жила, немцев, опять же, кормила?
— Ну а потом что? — меня мало интересовало, на что жила прабабка. Кто сейчас разберет? Старикан поди половину выдумал.
— А… — махнул рукой рассказчик. — Я малой был, мне тогда пять только исполнилось, мне мать с ней даже здороваться запретила. С немцами, говорит, снюхалась, нечего с ней водиться… А как взвод фрицкий снялся, так она вместе с ними и ушла. Куда — не знаю. Вернулась уж после войны, с мужиком. Дом их к тому уже сгнил почти, но они его поправили… Справно работали… Мужик ее тоже из немцев был, понятное дело, в деревне их не любили, но этим — все нипочем! Сколько помню, Лилька как зыркнет, так хоть в погреб ховайся… Красивая была баба: косища — во! (он показал сжатый кулак), а глаза как два угля черные!
Воспоминания унесли старика далеко и надолго, я задумчиво жевала травинку, уставившись взглядом в землю. Если все правда, то семейная история матери обещает быть интересной, хоть и практической значимости не имеет.
— Мужик ее долго, правда, не прожил, — неожиданно продолжил дедок. — Да и следующий тоже. Мерли вокруг нее мужики, сыновей двоих похоронила, только дочь выходила… Та уже в новом доме росла, на хуторе, но как только школу кончила, так в город и убегла. Не знаю, может и приезжала потом, да я ее не видел… А Лилька как с детства жила бирючиной, так и осталась. Говорить по-русски толком не научилась, ни дня в жизни своей не работала… Бабы ее терпеть не могли, мужиков она сама спроваживала — так и померла в одиночестве…