Очень мило. Теперь уже можно не гадать, было или не было. И можно не заглядывать под одеяло, чтобы понять — он, Николай, спит без одежды. В чём мать родила.
Ладно, решаем проблемы по мере поступления. Ужасно хотелось погладить Сашу по щеке — еле нашёл силу воли сдержаться. Так приятно смотреть на неё спящую…
Знакомый топот. Николай осторожно обернулся, опираясь на локоть — точно, Роза. Серьёзно и внимательно смотрит в лицо гостю. Только бы не мяукала!
Хорошо, что Саша спит у стенки — не придётся перелезать. Николай осторожно и бесшумно выбрался из-под одеяла и, подобрав свою стопку одежды — похоже, снимали её не слишком медлительно — вышел в гостиную, прикрыв за спиной дверь в спальню. Только щёлочку оставил. Роза бежала следом — наблюдала. Николай оделся, ощущая вчерашнюю, вечернюю звонкую бодрость, и первым делом глянул на экран мобильника.
Нет новостей. То есть нет сообщений. И это странно — должна была прийти сводка по всем мониторам, а сводки нет. Что-то сломалось? Да и пёс с ним, там есть дежурный системщик, что случись — уже искали бы Николая с собаками. Можно гордиться — собрал персонал, способный справиться практически со всеми мыслимыми цифровыми бедами.
Николай вошёл в ванную. Стоп. Вчера в этом стакане — три отверстия, для трёх зубных щёток — стояла одна щётка. Зелёная. А сейчас две, справа стоит красная. Николай усмехнулся. Вот оно как. Взял красную щётку в руку… да, вроде бы и рука припоминает. Очень уж быстро всё происходит.
Он осторожно прошёл на кухню. Саша ещё вчера всё прибрала, от помощи отказалась наотрез. Стоп-стоп… память возвращается? Очень хорошо. Так что было вчера? Ну то есть со вчера на сегодня?
…Были снежки. На улице теплынь — около нуля, снегопад, самая погода для снежков. И они выбежали, и играли в снежки — друг с другом и другими выбежавшими праздновать. Было жутко весело, Николай давно так не веселился, а в снежки не играл класса с пятого школы.
…Были фейерверки. Много. Двухтысячный год, преддверие нового тысячелетия, не баран чихнул! Они смотрели на загорающиеся в небесах картины, причудливые узоры и фантастические фигуры и восторгу не было предела. Тот самый, детский, ничем не запятнанный восторг.
Что было потом? Как всё случилось? Николай стоял у кухонного окна, глядя наружу, на убранный в снежную пушистую перину спящий мир, и вспоминал. Всё-всё, каждую мелочь.
…Океан её глаз. То серые, то зелёные — они манили, и погружаться в них было невероятно приятно. Там было всё светлое — улыбка, и радость, и восторг, и наслаждение. И не было ничего тёмного.
…Мёд её губ. От них было не оторваться, и он не отрывался, искал их вновь и вновь — не мог насытиться, не мог устоять, не мог прекратить.
…Шёлк её кожи. Она была гибкой и прочной, податливой и несгибаемой, услужливой и непреклонной. Все мыслимые противоположности — и не было сил отнять ладони, отвести губы, закрыть глаза…
…Аромат её волос. В них погружался, точно падал в траву, в россыпь полевых цветов, и от цветочных благовоний возгорался огонь, и не сжигал, но приносил радость им обоим — и больше хотелось дарить радость ей, нежели забирать её самому.
…Хрусталь её голоса…
…Огонь её объятий…
…Чары её слов…
Всё это было. И неведомо, сколько длилось, и сколько раз случалось. Много раз. Она ничего не требовала — только предлагала. Ничего не забирала взамен — только делилась. Николай очнулся от сладострастных воспоминаний и добыл из того самого кармана заветную стопку “средств индивидуальной защиты”.
Вся на месте. Все на месте. О боже правый… Николаю захотелось дать себе по лбу, и он врезал ладонью от души — так, что Роза, всё это время бродившая по полу за спиной, в два прыжка взлетела на подоконник и уставилась на человека — ты что творишь?
Николай скрипнул зубами. Не хочется, нет сил думать о Саше хоть чуточку плохо, но почему? Он не мог не попытаться. Вон, виден даже надрыв на одной из оболочек. Почему она не позволила?
Невозможно думать плохо, но мысли не прикажешь. Ведь и такое бывало, будь проклят этот богатый опыт интимных связей! Простой расчёт — вынудить остаться, привязать к себе ребёнком, даже если он мнимый. Простой и паскудный расчёт.
Николаю показалось, что на правую руку плеснули кипящего свинца. Адская, жуткая боль, словно стальным прутом вдобавок пронзили. Едва хватило сил не завопить. Николай чуть не отпрыгнул — и хорошо, что не отпрыгнул: снёс бы холодильник ко всем чертям.
Посмотрел, отдышавшись, на ладонь. Ту ещё пекло и саднило, но уже проще было терпеть.
Четыре длинных, глубоких борозды, сочащихся кровью. Можно не гадать, откуда: на расстоянии вытянутой руки на подоконнике сидела Роза и, прижав уши и не отводя взгляда от глаз человека, рычала. Негромко, но свирепо.