— Я передам, — кухарка часто-часто кивает. — Только, мистер, вам лучше всего уволить её. Пока не стало совсем поздно.
— Кого?
— Эту особу, новую няню.
Я ошарашенно замолкаю. Неужели миссис Брилл заметила нечто неподобающее в моём разговоре с Мэри? Неужели я всё-таки перешёл некую невидимую грань и нахожусь на пути разрушения семьи? Мой внутренний бухгалтер начинает судорожно подсчитывать траты, связанные с разводом. У нас с женой, конечно, довольно натянутые отношения, но выплату алиментов на четверых детей я, пожалуй, не потяну.
— Она ведьма, — громко шепчет миссис Брилл, ободрённая моим молчанием. — Истинный крест — ведьма! В церковь не ходит, перед едой молитвы не прочтёт, к железу без особой нужды не притронется. А давеча все выходы на первом этаже обошла и косяки с рамами, гляньте только, гвоздями железными по-хитрому утыкала. Племянник мой, на что идиот, и то понял: дело-то нечисто. Как есть ведовство чинила!
Под конец этого страстного монолога я наконец-то прихожу в себя и еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться миссис Брилл в лицо. Ты не идиот, мистер Банкс, ты законченный кретин и трус, тебе не с девушками кокетничать, а жене оборки на юбку пришивать! Напридумывал невесть чего на пустом месте. И эта миссис Брилл тоже хороша!
На улице настойчиво сигналит забытый мною таксист. Точно! Я же не стал его отпускать, заскочил на минуточку забрать папку, даже пальто не снял. Это сколько же у него на счётчике накрутилось?
— Так что, уволите? — миссис Брилл выжидательно смотрит на меня.
Кажется, она приняла моё молчание за согласие.
— Возможно, — холодно отвечаю я. — Но не по такому глупому поводу. Кстати, — вот тут неплохо поставить её на место, — На ужин подайте отбивные из говядины с зелёным горошком. И отбейте мясо как следует, не ленитесь, позавчера оно по вкусу напоминало подошву.
Миссис Брилл кивает, пряча глаза. Я не уверен, что она не плюнет мне в тарелку, поэтому, скорее всего, перехвачу что-нибудь по дороге домой.
Нащупывая в кармане мелочь для таксиста и гадая, хватит её или придётся выписывать чек, я выскакиваю во двор.
Спину обжигает ненавидящим взглядом. Я невольно оборачиваюсь. Никого. Лишь колышется от ветра занавеска на втором этаже.
***
В воздухе отчётливо пахнет опасностью и надвигающейся грозой. Под порывами ветра с вишен облетают лепестки. Ими, уже слегка подсохшими по краям, смешанными с придорожной пылью, окурками и фантиками от конфет, усыпана вся улица. Они похожи на снег, который после Дня Всех Святых заметает лесные тропы, замыкая пути, закрывая не-живому дорогу к человеческому жилью. Жаль, что сейчас не осень, всё было бы намного проще.
Со двора миссис Ларк доносятся её громкие визгливые крики: видимо, зовёт ненаглядного Эндрю. Я ещё раз порывисто нюхаю воздух. Если приметы не лгут, то несчастного пса давно уже нет в живых.
— Пойми меня правильно, — шепчу, подставляя лицо восточному ветру. — Если бы это были чужие дети, я, не задумываясь, прошла бы мимо. Я это умею. Помнишь семейство Дарлинг? Когда они после рождения Майкла не смогли платить мне жалование и вместо няни завели огромную собаку-сенбернара? Нэна, кажется, её звали? Я ушла в тот же вечер, хотя возле их дома до одури разило фейской пыльцой, а тень мальчишки из Нетландии уже не единожды пыталась проскользнуть сквозь рамы, запертые на заговорённую железную защёлку.
Ветер помнит. Он знает имена всех детей, с которыми я так или иначе была знакома.
Малыш из Стокгольма и его странный Друг-на-Крыше. Мне тогда пришлось потолстеть на добрый десяток фунтов, научиться печь плюшки с корицей и даже потратиться на собаку.
Яльмар из Дании… Ему навевал сны мой забытый брат по крови, раскрывая над его головой один из трёх своих зонтов. Тот самый — разноцветный, для сказочных видений и послушных детей. Второй зонт у него был однотонным, для детей непослушных; и третий — мой любимый, доставшийся мне в подарок на долгую память, — с головой попугая вместо ручки: для волшебных полётов наяву. Но Яльмар выжил и перестал видеть сны-во-снах. Доктора ещё долго удивлялись такому быстрому выздоровлению.
А вот четверо ребятишек Пэвенси навсегда ушли в волшебный шкаф. Я не люблю вспоминать эту историю. Колдовская сила, овладевшая детьми, была сравнительно молодой, но очень могучей. Именно тогда я умерла в первый раз, и не скажу, что мне это очень понравилось. А из детей, даже ценой моей гибели, в реальный мир вернулась только старшая девочка, и то не навсегда.
Мадам Корри, у которой я училась танцам и умению выживать в мире людей, любила повторять, что дети — это чистые листы бумаги, души сильфов и фэйри в человеческом теле, способные видеть невидимое и допускать существование невероятного. И все мы — волшебные няни, странные потусторонние друзья, чудовища и чуды, древние боги и мелкие домашние божества — живы лишь до тех пор, пока они верят в нас. «Сделай так, чтобы в тебя верили, девочка моя, — говорила мадам Корри. — Напиши книгу о своих приключениях, создай новую легенду с собой в главной роли, очаруй, напугай, но заставь считать себя реальной». Помнится, я вначале долго смеялась, когда узнала, что все сказки для человеческих детёнышей написаны отнюдь не людьми.
А сейчас, на Вишнёвой улице, кто-то или что-то давно забытое очень хочет войти в историю, обрести новую плоть. И судя по всему, история эта обещает быть очень страшной. Просто потому, что напугать быстрее и в какой-то мере даже эффективнее: плохое и ужасное помнится дольше, пересказывается шёпотом у огня, обрастает новыми подробностями, становится явью.
Задумавшись, я не замечаю, как дохожу до перекрёстка. Здесь, на углу Вишнёвой улицы, любит стоять один из моих давних знакомых — Спичечник. Он продаёт спички и рисует на тротуаре дивные картины. Спички нужны всем, а рисунки смывает первым же ливнем. Я не знаю, куда девается Спичечник зимой, когда улицы превращаются в месиво из грязи и снега. Я очень надеюсь, что он уходит жить в какой-нибудь из нарисованных миров. Во всяком случае, однажды я показала ему, как это делается.
Сегодня Спичечник непривычно хмур. Он не улыбается прохожим, а тротуар под его ногами пуст.
— Здравствуй! — говорю я и легонько, кончиками пальцев, касаюсь его щеки.
Спичечник кивает мне. У него усталый вид, а под глазами залегли глубокие тёмные тени.
— Вы чувствуете, Мэри, как что-то приближается? Может быть, гроза?
Я нюхаю воздух. Пахнет пылью, старым пергаментом, сыростью, но не грозой.
— Всё вокруг стало таким серым, — говорит Спичечник. — Словно у мира забрали все его краски. И мои мелки крошатся в пальцах раньше, чем я успеваю что-нибудь нарисовать.
Я смотрю вниз. Асфальт у наших ног покрыт паутиной крошечных трещин. Так у мима трескается на лице старый грим; так пламя комкает листок бумаги, превращая его в пепел; так истончаются грани реальности, когда через них проглядывает что-то… Что?
— Покажи мне! — прошу я Спичечника. — Я знаю, ты можешь. Просто нарисуй.
Он смотрит на меня карими преданными глазами собаки.
Собаки!
Миссис Ларк! Эндрю!
Где-то поблизости пролилась жертвенная кровь. Ну конечно.
— Пожалуйста!
Я уже готова пообещать Спичечнику лоскут лебединой рубахи виллы, птичью косточку, которая отпирает все на свете замки, волшебную золотую монету под язык. Отчаянье переполняет меня.