Думал, что ей хватит.
Не хватило.
Это хорошо, что на улице темно, да к тому же куртка моя на все пуговицы застёгнута. Миссис Банкс не видит пятен крови на одежде. Вот только воняет от меня, наверное. Вон как она носом крутит. И в сторону дома всё чаще оглядываться стала. Я уж и так стараюсь, и эдак, болтаю вслух всякие глупости, чтобы только её отвлечь.
Ничего, скоро ещё один перекрёсток. Там как раз фонарь перегорел. Вот тогда и остановимся. Только бы голова перестала болеть.
***
След миссис Банкс нечёткий, прерывающийся, но я его всё равно вижу. Он пахнет детской присыпкой и застарелыми обидами.
«Что тебе пообещала моя Тёмная Сестра в обмен на жизни детей? Красоту? Вечную молодость? Любовь мистера Банкса? — шёпотом разговариваю я с её следом. — Надо было сразу заметить. Мигрени, нервозность, плаксивость… Бедная ты, бедная. Как же тебе тяжело слушать голос Тёмной сестры!»
Мне кажется, что вдалеке виднеется женская фигура с коляской. Я ускоряю шаг. Нет, не она.
В воздухе всё отчётливей пахнет другим человеком. Кровь, пот, страх, боль… Неужели я опять ошиблась?
Я нахожу миссис Банкс на обочине дороги, под неработающим фонарём. Она лежит, устроив голову на чемодане. И, кажется, даже улыбается во сне.
Принюхавшись к её дыханию, я начинаю чихать. Опять сонный порошок, только более концентрированный.
В нескольких шагах от миссис Банкс — коляска для двойни. Джон и Барбара спят сладким младенческим сном без малейшего признака колдовства.
Я облегчённо вздыхаю и наклоняюсь над коляской, чтобы убедиться, всё ли с ними в порядке.
За моей спиной раздаётся какой-то шорох. Я поворачиваюсь на звук, но мой волшебный зонт оказывается быстрее. Он расхлопывается почти мгновенно, и горсть сонного порошка, предназначенная мне, сухой пылью осыпается с его купола.
— Мисс Мэри, — заискивающе говорит Робертсон Эй. — Вы мне немного помешали.
И Тёмная Сестра протягивает ко мне бледные тонкие руки из глубины его зрачков.
***
Когда-то нас было много — Дочерей и Сыновей Воздуха: лёгких на подъём, жадных к путешествиям, весёлых и беззаботных. Мы были похожи на людей, потому что Земля дала нам тело, но кости наши были полыми внутри, словно тростниковые флейты, а души принадлежали небу.
Нас несло по свету, как пушинки. Кто-то оседал на земле, пускал корни, вступал в браки, тяжелел под грузом привязанностей. Дети их детей и их внуки постепенно теряли умение летать. Но мечта о Небе всё ещё жила в них. И они писали книги, сочиняли стихи и музыку, рисовали прекрасные картины, чтобы хоть как-то приглушить тоску о небе.
Кто-то из Детей Ветров поднимался всё дальше от земли и не хотел возвращаться. Их тела постепенно истончались, становились всё легче, пока не исчезали совсем. Что с ними теперь — никто не знает.
А кто-то жил среди людей, не смешиваясь с ними, но и не отстраняясь от них. На этих землях нас называли Детьми Богини Дану.
Я называю Её сестрой. Но я неправа. Я — правнучка Восточного ветра, одна восьмая часть небесной крови, смешанной с земной пылью.
Я — Мэри. Волшебная няня, разносчица бесплатных сказок, прожившая девять счастливых жизней из девяти, воспитанница пансиона мадам Корри.
Она — Чёрная Аннис. Одна из дочерей Северного ветра, жестокая, бессмертная, могущественная, заточённая в Холме и на долгие века ставшая страшной легендой. Даже сейчас, в теле шестнадцатилетнего мальчишки, она сильнее меня.
Не знаю, как она завладела им — смешным неловким лопоухим Робертсоном Эй, воспитанником Зеленозубой Дженни, который начинал краснеть и заикаться, видя краешек чулка из-под подола моего выходного платья. Может, он бродил по стройке, наслушавшись рассказов о кладах, что можно найти в старых холмах? Может, он и в самом деле что-нибудь нашёл — браслет, подвеску или потемневшую от времени золотую монету?
Но Аннис к тому моменту уже пробудилась от векового сна. Ей достаточно было лишь коснуться чужого разума, нашептать, соблазнить исполнением желаний.
Робкий и несчастный Робертсон Эй, что она пообещала — тебе?
Я могу сейчас отступить. Спрятаться за куполом зонта. Ветер переменился, он с радостью унесёт меня подальше от Вишнёвой улицы — к новым приключениям и к новым (живым!) воспитанникам, восторженно внимающим каждой из моих пустяковых сказок.
За моей спиной в коляске спят не-мои дети.
И я делаю шаг вперёд, в объятья Аннис.
Эпилог
Спичечник наливает в крышечку термоса чай и протягивает мне.
— Мэри, вы совершенно себя не бережёте.
Я лежу на траве, что совершенно не подобает делать воспитанной молодой леди в присутствии посторонних, и жмурюсь от солнца.
— Десятая, — говорю удивлённо.
Чай пахнет всеми травами сразу. Кроме, пожалуй, дурман-травы. Этот запах я теперь узнаю из тысячи. Кажется, на неё у меня развилась аллергия.
— Что?
— Десятая жизнь. Из девяти. — Я улыбаюсь. — Счастливое число, не правда ли?
— Восхитительное, — соглашается Спичечник. — Как вам нравится моя новая картина?
Я окидываю взглядом траву, небо, солнце и темнеющий на горизонте лес.
— Вполне подходит для того, чтобы радоваться новой жизни.
— Я торопился, — оправдывается он. — Больше ничего не успел нарисовать. Пейте чай, он по крайней мере настоящий.
— Ты следил за мной?
— Да. Пошёл на Вишнёвую улицу, встал на углу. Думал, что вам понадобится моя помощь. Видел вашу хозяйку с коляской, потом — вас. А потом вы стали обниматься с этим молодым человеком и светиться странным потусторонним светом. Я поднял камень, подошёл сзади и стукнул его по затылку. Не из ревности, вы не подумайте… Ещё чаю?
Я поднимаюсь на ноги. Голова ещё немного кружится, но я должна быть уверена, что в том мире всё обошлось благополучно.
— А потом — быстро нарисовал, что получилось, и перенёс вас сюда. Там дальше, за лесом, много всего интересного есть. Только вам туда пока нельзя.
— Спасибо. За всё.
Мне хочется плакать.
— Мэри, — Спичечник берёт меня за руку и бережно целует в ладонь. — Вы идите и обо мне не думайте. А я вас здесь подожду. У меня в термосе ещё остался чай. И книгу я с собой взял.
— Я вернусь, обещаю.
— Когда-нибудь. Непременно. Вам будет не страшно возвращаться, потому что тут буду ждать я.
Я касаюсь губами его губ.
Над нашими головами меркнет солнце.
***
Потом я разбужу миссис Банкс, придумаю историю про раскаявшегося мужа, который послал меня вслед за нею и близнецами.
Потом в майских рассветных сумерках я провожу их домой, расскажу про свою расхворавшуюся тётушку и поспешу якобы на первый поезд. (Робертсон Эй вернётся под вечер сам. Он ничего не вспомнит о последних трёх днях своей жизни, но на всякий случай пообещает себе не брать в рот ни капли спиртного).
Потом я навещу Холм. Буду долго стоять по колено в разрытой земле и вслушиваться. И ничего не услышу. А новорождённое Солнце будет сиять над моей головой.
Потом я раскрою зонт, и Западный ветер подхватит меня, унося прочь. И где-нибудь, в другой стране и в другом времени, я смогу хорошенько выплакаться.
А пока я опускаюсь на колени перед Спичечником и ладонью, ещё хранящей тепло поцелуя, закрываю его мёртвые прекрасные глаза.