— Я не торгую, дорогие мои, — сказал я дрогнувшим голосом и проглотил слюну. — Меня не надо умасливать. Я новичок, только что попал…
— Ничего, дорогой, — ответила самая старшая, ласково всматриваясь в моё лицо, — покушай. Здесь вот молочко, сегодняшнее, хлебушек тёплый, сырок и такой, и сякой…
— Олаф, бедняга, любил… — всхлипнула одна из хозяек, и старшая бросила на неё сердитый взгляд.
— Спасибо, сударушки мои, — ответил я, взял отломленный для меня кусочек и макнул его в молоко.
— Тут и коврижки вот…
— Измождённый какой…
— Кушай, кушай, солнышко…
— Такой молоденький…
— И глазки жалкие…
— Только принесло, говорит…
— А как ваше имя, господин?..
— Марта, подходи, не стесняйся. Вот, господин Мартин, отведайте, Марта наша в первый раз вышла, сама готовила, не обижайте девоньку…
— Пышечки. На маслице. Сама пекла. Только из печи. Не серчайте, господин, коли не так что, — прозвучал тонкий голос.
Хозяйки давно взяли меня в свои руки, мне оставалось только открывать рот да жевать поживей. Для пышек давно не было места, я готов был заплакать от сытости.
— Хорошо, голубушки, последний кусочек, прошу, милые…
Марта на мгновение подняла на меня глаза, и мой рот открылся сам собой. Его немедленно набили чем попало, и всё это снова оказалось невероятно вкусным.
— М-м? — промычал я, отчаянно пытаясь справиться с едой и уговаривая себя её просто проглотить. Когда мне это удалось пришлось немного отдышаться, прежде чем я смог повторить попытку:
— Мари?
Девушка была вылитой… Ну, словом… Обладала необыкновенным сходством…
— Нет, господин, Марта.
— Вы Мартин, а она Марта.
Девушка опустила лицо ещё ниже, чем раньше, отвернулась и ушла. Стена тётушек сомкнулась, мне продолжали что-то говорить, тыкать в руки горшки — заберите, мол, господин, потом докушаете. Что вам приготовить к следующему разу, господин? Всё ли вам понравилось, господин?
Я что-то вяло постанывал в ответ, набитый подношениями, словно божок в сельском храме. Мне бы встать, раздвинуть их и устремиться за девушкой, но женская сила оказалась тяжелее мужской. И тут хозяек и детей как ветром сдуло — начался торг. К нам, не спеша, подбоченясь, приближались мужчины.
Расчёт был верным: если бы мне предстояло что-то продавать, я отдал бы всё бесплатно, лишь бы меня оставили в покое. Но когда я сумел уговорить себя повернуть голову, то увидел, что все наши по-прежнему в строю. Финн кряхтел, но держался молодцом, уперев руки в живот, который готов был его перевесить. Марк и Лукаш ухмылялись. Курт, стоявший рядом со мной, пил маленькими глотками воду из своих мехов. А я едва дышал.
Мужчины заговорили негромко, сдержанно. Мешки были развязаны, товар смотрели, обсуждали, пересыпали, брали в руки, показывали друг другу, заодно вспоминали интересные истории, смеялись, хлопали друг друга по плечам, спинам, били себя по ляжкам и перешли, наконец, на крик. Я попробовал встать, и у меня получилось. Ух! Ух! Сутки не буду есть!
Пробравшись между людьми, возами, лошадьми и мулами, я вышел, наконец, из пещеры и вдохнул светлой ночи. В широкой долине подо мной горело множество огней, на гребне противоположного хребта чернели деревья. Кажется, шумела трава. Вроде бы в деревне вдалеке кто-то пел высоким голосом. Моей девушки, как и прочих женщин, нигде не было видно. Я присел на камень и продолжал дышать.
— Вы в наших краях недавно, молодой господин, верно ведь? — проговорила мне на ухо одна из моих недавних потчивальщиц, самая старшая, худая и строгая, — пряталась где-то здесь, будто ждала меня. — Не знаете многого, ну так я вам объясню. Вы из ведьминых или здесь родились? Из ведьминых, так-так. Ну, послушайте, молодой господин, ну нельзя же так — бряк! — и при всех на девушку! Язык-то надо придерживать, а? Не знали? Чего не знали? И что, никто из ваших вам не объяснил? Вообще ничего не хотят объяснять? А что ж так? Ну, я Марку этому вашему вставлю, конечно! Ну нельзя ж так, вы ж молоденький совсем, пообжились бы здесь где-нибудь, уж потом спускались бы туда, к этим. Когда ж? Три недели? Ай-яй-яй! Что ж он творит! Совсем старый пень стал! И Лукаш туда же? Два хрыча! А я здешняя, да. Так на этом свете все мы здешние — и мужики, и бабы. Это вы там, городские, из ведьминых. А мы все местные. Сами рождались, да. От отца-матери. Ну, вы мне эти сказки не рассказывайте. Какие у вас отец с матерью? Вы ж ведьмины! Вот я ж о чём и сказать-то хочу, что ж вы на меня серчаете! Поверье у нас есть. Ну, как поверье — кто верит, а кто нет. Так вот, сказывают, что когда там, у вас, девушка помирает — а они ж все помирают, как только вы, ведьминские, их забываете, бросаете бедняжек-то, попользуетесь, значит, да и бросаете — живи, мол, как хочешь, а сами сюда! Охочи до молодой-то крови, да? И когда она там помирает, то рождается здесь, уже от отца с матерью. А на лицо такая же, как там! И не дай боже тебе её разыскать! Хватит! На том свете достаточно помучал! Сама-то я в эти россказни не верю, но вы, молодой господин, брякнули вот так, конечно, при всех. Разговоры пойдут — ой! Я-то своих, конечно, предупредила: головы вам, курицы, поотвинчиваю, если хоть слово просочится! Но я их знаю, долго не удержат! А девоньку-то эту, Марту, значит, сватают, между прочим! Так я вас попросить хотела: не ходите этой ночью в деревню. Ваши-то некоторые ходят, а вы удержитесь, не ходите, в следующий раз идите, найдёте себе какую-нибудь бобылку и ходите к ней, но потом, со следующего раза-то, а мы к тому времени Марту замуж выдадим в другую деревню. А то, если пойдёте сейчас, погубите, злых-то языков столько, что ой! Ну, всё, обещаете, значит. А вот божка-то поцелуйте, что не соврёте, стало быть. Ага, ну, всё.