Вы, эльфы, бурчит Звоночек, слишком привыкли кичиться своим превосходством в возрасте и своим превосходством в магии. То-то вас вставило, когда пришли люди и оказалось, что не одни Долгоживущие горазды на магические штучки! А мы, кто кропотливо подрывает корни гор, кто знаком с трудом ручным настолько же хорошо, как и с трудом умственным, мы сказали бы так: бог — это упорство, неизменность в изменчивости. Медленные ритмы, меняющие лицо земли, — уйдём мы, уйдут эльфы, даже время людей завершится холодом и Белым Мором, а земля не заметит этого, и руины городов порастут вереском, и на камнях фундаментов взойдут молодые деревца, и новые существа займут освободившееся место: может — боболаки, может — крысы. Мы все отчего-то помещаем в центр мира самих себя, но там всегда находится именно мир и ничего больше. Бог — равнодушен и холоден к нашим потугам.
Вы просто не видели — его — ее — их, почти стонет, не разжимая губ, Кроах ас-Сотер. Вы просто не видели. В мире просто нет такого совершенства, не с чем сравнить. Вся магия мира не способна на такое. Так что же, спрашивает Арнольд ван Гаал, что же, магия — шаг к божественному совершенству? Или, может, она — просто костыли, которые нужно отбросить, чтобы переступить порог? Порог, ворчит Ангус эп Эрдилл. Да нет никакого порога, что за глупости. Не бывает движения только вперёд или назад. Жизнь — вечное кружение, зигзаги, возвращения и пляски на месте. Вы, живущие коротко и быстро, просто не успеваете этого заметить. Жизнь — повторение нескольких сюжетов, движение по кругу, вариации неизменного. Если это не доказательство сотворённости нашего здесь и сейчас, нашего мира — и любого другого возможного из миров, — то я даже не знаю... Повторяемость как признак сотворённости, тянет Стрый (потому что нельзя, невозможно, нереально удержаться и не сказать, промолчать). Даже не смешно. Просто нашему персональному сумасшествию необходима площадка договора с сумасшествиями других. А то, что повторяется, — легче становится привычкой. То, что становится привычкой, — стремится к воспроизводству. Мы просто так видим, такова особенность нашего восприятия. А бог — окажись он сущим — проявлялся бы, думаю, именно в разрыве привычного, в изменчивости, а не регулярности. Бог — это несовпадение. Тем более, если... — и замолкает, понимая вдруг, что значит это его «если».
А Арцышев молчит, потому что уж он-то — точно знает, что такое бог в сим-мире.
Бог — это хаотическая система с непредсказуемыми пиковыми флуктуациями: нечто, чья логика превосходит наше понимание.
— Нильфы, — проскрипел Яггрен Фолли.
— Этого только не хватало, — господин барон забрал бороду в горсть, подёргал задумчиво. Похоже было, что ожидал он увидать здесь кого угодно — но только не солдат в чёрных плащах.
И Стрый его понимал: в сим-логике «Сапковии» совместные действия отрядов из двух вражеских стран на территории, лежащей между вольными городами краснолюдов и лесом Брокилон, были не то что невозможны, но — сомнительны. Слишком серьёзными могли бы оказаться последствия такого для раскладов в сим-политике. Хотя...
И в этом его «хотя...» была вся проблема.
Нильфгаардцев — человек пять. И до десятка северян. То есть два к трём, когда дойдёт до дела. Нормальный расклад. Если, конечно, позабыть о боболаках в подвалах замка. И если, конечно, позабыть, что с людьми барона им, четверым, по пути только до момента, пока не станет ясным, что именно Кроах ас-Сотер обрёл в замке Каэр Лок. И — зачем это «что именно» понадобилось темерийцам, а теперь ещё и Нильфгаарду.
Тогда-то Арнольд ван Гаал и предложил свой план, а барон посмотрел на него, прищурившись.
— Вот уж не думал, — сказал наконец, — что чернильные душонки такие вот крепкие ребята. Как ты верхом-то ездишь с такими яйцами? — и тихонько заржал, тряся бородою.
Но с планом согласился.
А доктор гонорис кауза дал им немного времени перед тем, как выехать — в одиночестве — на тропинку, ведущую к обомшелым развалинам старого форта Видорт, сожжённого поколение назад, в Великую Войну.
Он поехал тропкой, а пятеро баронских людей зашли низиной, со стороны старых вырубок. Барон же, сам- второй, со старым жилистым капитаном надомной стражи и вместе с ними четырьмя — пошёл поверху, где крепкие молодые деревца и сплетенья кустарника подбирались под самый пролом в прогнившем частоколе.
Дорога отсюда, сверху, просматривалась будто на ладони, но почти невидными оставались остатки строений форта в глубине подворья.