...над развалинами форта — сразу, вдруг, стеной — встал туман, мгла, пелена, но словно иссечённый свивающимися в косы и полосы, будто вывернутыми наизнанку солнечными лучами. Причём казалось, что солнц несколько. И, одновременно, что — ни одного, что мир не просто затянут пеленой, но что пелена эта теперь — весь их мир.
Уходим, обронил он в эту пелену, ощущая, как шевельнулся Арцышев, как выпрямляется во весь рост Яггрен Фолли, как Ангус...
Потом обрушилась тьма, и не стало ничего.
То, что на первый взгляд кажется лишь тьмой, имеет структуру: оно пронизано мириадами нитей, и каждая шепчет, поёт, шелестит, рассказывает истории, любую из которых стоит выслушать. Но останавливаться нельзя: только вперёд, вниз, скользя между плоскостями тьмы и кружась в хороводе шепчущих нитей. Здесь нет памяти, однако есть всеведенье. Здесь нет слов, однако мир уступает силе твоей мысли; кажется, его можно лепить, словно горячий воск: вот волк, вот сосна, вот ворон. Здесь ничего не помнят, но и ничего не забывают. Здесь ты чувствуешь себя уместным именно потому, что ты — гость, странник, и стоишь, опираясь на посох. Здесь месса стоит царства, царства превращаются в танец пыли на свету, а слова утрачивают смысл, чтобы стать нитями, пронизывающими темноту. Здесь нельзя сказать: «я есть!», потому что некому такое услыхать. И здесь нельзя промолчать, потому что тот, кто молчит, — не существует (и не «пока», а «навсегда»).
И вот ты, утративший имя и суть, но обретший глубину и понимание, падаешь и возносишься всё ниже и глубже, паришь, обрушиваясь снизу вверх, и последняя преграда — всегда только ты сам.
Тебе не выйти за эту преграду, не одолеть её, не разрушить. Не стать выше. Но — как нашёптывают нити, память и всеведенье — можно сбежать. Любой может сбежать. Нужно только сделаться другим. Изменить: себя или мир. Не просто скатать в тугой горячий восковый шар, не просто сменить маску, одежду, лицо, но изменить и измениться. Сотворить заново — мир или себя. Обрести новую форму и обжечь её в печи, выжигая бывшее и переплавляя возможное. Но как назвать того, кто смог бы такое сделать? Бог? Демиург? Творец? И — нужно ли становиться богом и творцом тебе лично, или достаточно — падая и возносясь — подслушать, подсмотреть, ощутить: как гремит его пульс, как скользят под кожей и в костях слова, ещё не ставшие местом и временем? И так уж оно выходит, что здесь, в безвременье, в шепчущей свои истории тьме, между волком, вороном и сосной, ты сможешь повстречать бога.
Бог мерно дышит, бог хлопает в ладоши, бог говорит: голос его отчётлив, а от его песен кости рассыпаются песком и красное становится зелёным. Песни его не значат для тебя ничего, но ты прислушиваешься, стараясь запомнить: может — слово, может — знаки, может — мелодию; столько, сколько сумеешь. И от каждого услышанного слова перед тобой, внизу, в невообразимой дали, в точке, где солнце встречается с облаками, меняется мир: густеют вены рек, встают дыбом волосы лесов, хрустят, изламываясь, кости гор. И ещё там проявляются люди, много людей. Они стоят, будто куклы, но то один, то другой вдруг оживает, пускается в пляс и в путь, совершает поступки и прыжки, и когда люди оживают, с этим ничего уже не поделать, как не поделать со своею собственной пяткой, или локтем, или затылком.
А люди вдруг поворачивают свои лица к небу, к солнцу, к тебе, парящему в глубине божественного разума, и лица их словно пульсируют, меняясь, задавая некую мелодию, и нужно поймать ритм, поймать то движение, что делает мир — миром. И вот если это удастся, тогда многое займёт новое место, а многие со своих мест уйдут. И останется лишь понять — кто и зачем сказал то самое слово.
Но слово — звучит, оно ширится, оно охватывает всё бывшее и ставшее, всю явь и навь, все миры и всех насельников, всех людей и всю материю мысли, и движений, и поступков — и ты становишься, и осуществляешься, и делаешься сущим; и ты есть.
Теперь — есть.
Пелена рассеивалась.
Вот он разлепил глаза и понял, что лежит в траве: пыльной и высушенной летним солнцем. Солнце тоже было здесь — вернее, там, наверху, повиснув в небе золотой расплавленной монеткой. Солнце было настоящим.