— Только тронь меня пальцем, ты, грязный Dh’oine!
— Пойдем, — сказал Лютик мягко, — пойдем, Торувьель.
* * *
— Почему ты за меня вступился? — эльфка ловко и энергично разделывала огромный кусок истекающего соком мяса при помощи собственного ножа (это и вправду оказался нож, притом острющий)? — приятно видеть поверженного врага, да?
Здесь, в тепле и почти безопасности, она стащила платок, которым туго замотала голову, и стали видны ее уши — маленькие и острые.
Лютик на миг задумался.
— Если бы я сказал, что не враждую с женщинами… или что среди женщин у меня нет врагов… я бы соврал, Торувьель. Но бывают враги, и… враги. Считай, что во мне говорит… ну, скажем, расовая солидарность. Эльфийская кровь, знаешь ли, дает себя знать даже в восьмом колене.
— Да ладно! Нет в тебе никакой эльфийской крови, маленький Dh’oine, — Торувьель впилась в мясо острыми зубами. У людей не бывает таких зубов.
— Как?! — обиделся Лютик, — а красота? А сравнительно хорошая сохранность в сравнительно солидном возрасте? Разве я выгляжу на свои? Вот скажи?
— А какие твои? — равнодушно поинтересовалась Торувьель.
— Не скажу. — Лютик на миг замялся, потом вновь воспрянув духом, дернул себя за старательно подвитую прядку. — А кудри, в конце концов?
— Кудри как кудри. Как ты их завиваешь? Спишь небось в папильотках? А насчет эльфийской крови ты самочкам Dh’oine заливай, — Торувьель пожала точеными плечами, не переставая при этом резать мясо, — будто сам не знаешь, плодовитого потомства от людей и эльфов практически не бывает. Раз-два и обчелся…
— Слишком разная генетика, — согласился Лютик беззлобно, — но бывает ведь любовь. А любовь, Торувьель, это такое чудо…
— Сам-то ты веришь в то, что несешь?
— Нет, — признался Лютик, — но ведь это ничего не значит. Это не значит, что нет любви… Понимаешь, Торувьель… я ведь поэт. Бард. И если бы я не был циником, я был бы плохим бардом. Но если бы я втайне, Торувьель, в самом глубоком уголке своей циничной души не верил, что чудо возможно… я тоже был бы плохим бардом. Понимаешь?
— Понимаю, — Торувьель задумчиво кивнула и куском хлеба подобрала с тарелки остатки соуса, — а вон то — это что?
— Пирог. Называется мариборский пудинг… обед пастуха… как-то так.
— С чем?
— С почками. Почками, луком… морковью.
— А, ну хорошо. Готовить вы, Dh’oine, умеете… иногда. То есть, не так плохо, как можно было ожидать.
— Научились. За столько-то лет.
— Это за сколько-сколько? Какие-то жалкие…
— Ну значит, мы тем более… одаренные… раз быстро научились. Знаешь, Торувьель, там есть горячая вода. В лохани. Я могу выйти. Если хочешь. Посидеть в зале.
— Я знаю вашу пословицу про бесплатный сыр и мышеловку.
— Ты красивая, — сказал Лютик честно, — но мне, с моей-то красотой и талантом, никогда не приходилось покупать любовь. Даже за горячую воду. То есть, почти никогда. Молодость, она, понимаешь… толкает на приключения.
— В бордели?
— Ну да, но исключительно в приличные бордели, если так можно выразиться. Просто. Ну, ты менестрель. И женщина. У меня есть одна… один друг. И она, знаешь, буквально сегодня сказала мне, что я никогда не пойму, что такое быть… женщиной и одновременно бродячим менестрелем. Я и подумал, какой же я поэт, если не могу представить себе… И попробовал представить.
— И?
— В общем, проси чего хочешь. В пределах разумного, конечно.
— Какой из меня менестрель? — Торувьель придвинула к себе пирог, и начала расправляться с ним так быстро, что Лютик, который не успел как следует поужинать, с тоской провожал глазами каждый кусок, — так… подмастерье.
— Ну, — честно сказал Лютик, — голос у тебя хороший. Не поставленный, но ничего, сильный голос. Чистый. Играешь ты неплохо, хотя и… школа другая, это сразу видно. Специалисту, я хочу сказать. Музыкальная обработка оригинальная. А поешь старье. То что ты исполняешь, Торувьель, вышло из моды сто лет назад.
— Значит, — Торувьель отодвинула пустую тарелку и деликатно рыгнула, — вот-вот опять войдет в моду.
— Не уверен. Нам, людям, чтобы зацепить нас, нужна провокация. Вызов. Нечто, чего до этого не было. Запретное. Полузапретное. Двусмысленное. За это они готовы платить. Чтобы им бросили правду в лицо, но так, чтобы это была как бы не совсем правда. Чтобы они могли увидеть в этом зеркале какие они гадкие, грязные и страшные, но в то же время могли собой гордиться. Понятно?
— Нет.
— Еще бы, — проворчал Лютик, с отвращением косясь на прижатые изящным ножичком листы «Полувека поэзии». — Еще бы. Ты ж не человек какой-нибудь. Почему ты не уехала?