Рассматривая белёсую, просвечивающая кожу я легко обнаружил желтоватый хребет, корявое подобие внутренних органов и проткнутое штыком черное подобие сердца, в котором сходилась разветвлённая паутина сосудов.
— А ответь-ка мне лейтенант, зачем это ты в нашу глухомань прибыл? — с подозрением спросил дед и ствол винтовки как бы невзначай направился в мою сторону. — Или тебя лучше Ведьмаком величать.
Услышав вопрос, я сразу понял, что за баба Матрёна передала ему записку и тяжко вздохнул.
— Так ты же дед читал. Там в мандате всё указано. Буду расследовать систематическую пропажу людей, ну а заодно кое какие свои дела попытаюсь справить — ответил я и демонстративно положил наган на стопку ящиков. А уже после этого наклонился и выдернул финку из тела твари.
— Ну мандат твой Гена я прочитать не успел, а вот записочку бабки Матрёны изучил подробно и теперь даже не знаю, что с тобой делать. Ты же оказываешься у нас хоть и мент, но душегуб редкостный, из самой Москвы присланный, непонятно только зачем.
— Что делать, что делать — понять и простить. Тем более что я неповинных людей точно не душегубил — сказал я и оттерев лезвие финки платочком, положил её рядом с револьвером.
— Понять и простить, это внучок легко сказать — проворчал дед, но ружьё немного опустил. — А насчёт неповинных, так вокруг в кого не ткни, все кроме малых детей, в чем-нибудь да виноваты. Вот и тебя Гена, чтоб значится проблем меньше было, лучше уж грохнуть да в трясине утопить.
— Нет, Павел Лукич Морозов, тысяча восемьсот восемьдесят девятого года рождения, не грохнешь ты меня. Норов и характер у тебя не тот, чтобы без причины жизни лишать — уверенно заявил я.
— Значится Авдотья тебе и имя с фамилией моё назвала. — Щукарь ухмыльнулся.
— Да нет, об этом у меня с ней Павел Лукич, речь не заходила. Но зато друг мой Сева, много о своем героическом деде чего рассказывал.
Едва я упомянул Севу, дед Щукарь мигом повесил винтовку на плечо и подошёл вплотную.
— Что с Севкой! А ну отвечай! — потребовал он и его могучая длань стиснула моё плечо.
— Лукич, если коротко, то всё очень сложно — честно признался я. — Но о том разговор долгий, так что здесь об этом рассказывать не буду.
— Ясно. Да точно, не то это место чтобы лясы точить — опомнился дед и указал мне на труп червя. — А ну ка давай хватай его паря и тащи наружу. Для начала надо дело доделать.
Схватив труп твари за выскальзывающий хвост, я потянул его наружу, при этом чувствуя, как он продолжает едва заметно изгибаться. Вслед за мной из сарая вышел дед, державший в одной руке голову твари, а в другой непонятно откуда взявшийся пятилитровый бутыль с чем-то жёлтым.
Сунув мне бутыль, он приказал облить тварь керосином, а сам вытащив из кармана кусачки начал сноровисто вырывать из пасти червя самые мелкие зубы. Вырвав с полсотни, Щукарь водрузил голову, на начавшее сворачиваться в клубок тело, и я снова увидел, как загорелся его палец.
— Ну как говорится, гори, гори ясно, чтобы не погасло — изрёк он и встряхнув рукой, отбросил на кучу потусторонней плоти, огненный язычок.
А когда тварь неестественно ярко вспыхнула, дед стремительно вернулся в сарай и быстро вышел оттуда, сжимая в руке ржавую подкову.
— Ну а теперь давай паря уходим, пока тут всё не схлопнулось. Только иди за мной след в след — предупредил Щукарь и обогнав меня, быстро направился в сторону ожидавшей нас Авдотьи Никитичны.
Бодро следуя за ним, я через минуту пересёк границу аномалии и услышав за спиной непонятный звук, обернулся, чтобы успеть увидеть, как в смолянисто чёрном дыму от разгоревшегося костра, исчезает сарай вместе с тем островком на котором он стоял.
А уже через пару секунд, скопившийся на месте аномалии дым начал подниматься вверх, оставляя после себя, пошедшую волнами, мазутную трясину.
Глава 4
Родина
Деревня Артельная.
— Ну вот я и дома — сказала Авдотья Никитична, едва мы поднялись на невысокий холмик.
Замерев на месте, она поклонилась в пояс, самому крайнему из домов, окружному остатками разваливающегося забора.
Крайняя улица деревни Артельная, представляла из себя два ряда покосившихся хат, окруженных запущенного вида сараями и прочими хозяйственными постройками. Повсюду торчали одичавшие яблони, вишни и сливы. Между дворами шла колея, сплошь заросшая разнотравьем, бурьяном и густыми кустами, перемежающимися с небольшими деревцами.
Судя по живописному виду сельских развалюх, деревню начали покидать очень давно и пока мы шли только несколько встреченных хат выглядели более-менее нормальными. К тому же в воздухе просто витал дух неживого умиротворения, обычно свойственный старым кладбищам, находящимся на отшибе жизни.
Как только мы пошли по заросшей кустами улочке, Авдотья Никитична сразу вырвалась вперёд и быстро засеменила, при этом ошалело вертя головой и заглядывая в каждый запущенный двор и рассматривая ветхие постройки.
— Ну всё, сейчас Авдотьюшка обязательно слезу пустит — предрёк дед Щукарь, топавший по заросшей колее впереди меня. — Вот дура баба, чего каждый раз плачет, едва в деревню возвернётся. Ведь прошлого не воротишь. Всё, погибла деревня Артельная. А когда я с ее сеструхой бабкой Агафьей помру, так и дух живой из этого места уйдёт, и оно станет диким.
— Её наверняка ностальгия и воспоминания о былом мучают. Это же её родина. Тут она родилась, жила, женилась да детей рожала, родителей с делами хоронила. А такое не забывается — сказал я и неожиданно для себя почувствовав, что разделяю эмоции Авдотьи Никитичны.
Выслушав, старик обернулся и прищурившись, осмотрел меня с головы до ног.
— Ох лейтенантик, молод ты ещё так рассуждать. Хотя может ты не так и молод, как выглядишь — проговорил он и побрёл дальше.
— А почему Авдотья, когда мы потустороннего червя упокоили, сделала вид что его не видит? — задал я вопрос, внезапно родившийся в голове.
— Почему же не видит? Всё она видит, только мозг этого не воспринимает, и сразу выбрасывает всё необъяснимое из головы. Такое у обычных людей, у которых тяга к силе нулевая, обычное явление. Ну это и хорошо, иначе, если бы все могли упомнить всё, что в жизни необычного видывали, то большинству прямая дорога в психбольницу открылась бы — рассудительно объяснил дед Щукарь и я внезапно почувствовал огромный опыт, давно ощутившего силу человека, притаившийся за выпяченной напоказ деревенской простотой.
— Значит вот почему люди отсюда ушли — пробормотал я.
— Ушли, потому что не раз видели всякое и хоть почти сразу забывали, но в подсознании чувство опасности навсегда проросло и там поселилось.
— Павел Лукич, а ты почему не ушел? Ведь все твои родственники давно в посёлок Знамя Ильича перебрались — напомнил я.
— Не паря, я без этого всего жить уже не смогу. Уже пробовал, но каждый раз тянет назад. Видимо навсегда прирос я к этой земле. Да и силу она мне даёт, в девяносто то лет по тайге шляться и всякое непотребство истреблять, это не так просто и далеко не каждый сможет.
— И много тут такого потустороннего непотребства, как тот червь водится?
— Да хватает, но большинство тварей давно спят почему-то как тот червь и только некоторые словно тля расходится дальше. Мне давно стало понятно, что ежели я тут всякую потустороннюю нечисть отстреливать прекращу, то зараза и дальше полезет.
— Павел Лукич, а местные власти тебе помогают. Ну там милиция или ещё кто? Ведь я не верю, что все на это забили — сказал я, при этом продолжая осматривать покинутую деревню.
— Ага, дождешься от них. Им проще про Артельную деревню и Немецкий тупик навсегда забыть, а Тринадцатый километр в Четырнадцатый торжественно перекрестить. А что люди пропадают, так у них одна отговорка, это тайга, глушь глухомань, и нечего нормальным Советским гражданам там шастать. — Щукарь тяжко вздохнул и остановился.