твями… и хорошо лежать в кольце его рук. Не думается ни о чем. И Евдокия счастливо позволяет себе не думать… Часы бьют полночь, но кто бы ни бродил по темным коридорам Цветочного павильона, в комнату Евдокии он заглядывать не смеет. А на рассвете, который Евдокия чувствует сквозь сон, прохладою от окна, птичьим взбудораженным щебетом, Лихослав уходит. …как ему верить? И не верить никак… …два дня прошли без происшествий. Почти. Странное пристрастие Иоланты к зеркалам не в счет. Теперь она повсюду носила с собой крохотное, с ладошку величиной, зеркальце, от которого если и отрывала взгляд, то ненадолго. Улыбалась странно. Говорила тихо. А в остальном, все как прежде. Очередная свара Богуславы и Габрисии, которая, растеряв былую невозмутимость, расплакалась. И в слезах убежала в свою комнату, прочие же красавицы сделали вид, что ничего-то не заметили. А может, и вправду не заметили? Эржбета писала. …Ядзита, как и прежде, занималась вышивкой… …Богуслава, растревоженная ссорой, мерила комнату шагами… …Лизанька читала очередное послание, которое то к груди прижимала, то к губам, и вздыхала этак, со значением… …Мазена, устроившаяся в стороне, тоже читала, но книгу в солидном кожаном переплете. — Я… я больше не собираюсь молчать! — Габрисия появилась в гостиной. Гневливая. И глаза покраснели от слез… способна ли матерая колдовка плакать? — Пусть все знают правду? — Какую, Габи? — Богуслава остановилась. …одержимая? …об одержимых Себастьян знает не так и мало. Случается человеку по воле своей впустить в тело духа, думают обычно, что справятся, верят, а после, когда оно бедой оборачивается, то удивляются тому, как же вышло этакое… и ведь началось все с того самого приворота. Дура… …и надо бы скрутить, сдать жрецам, авось еще не поздно, заперли бы, замолили, вычистили измаранную прикосновением тьмы душу. Нельзя. Не время еще. — Ты моего жениха увела! — Помилуй, дорогая, не я увела. Он сам не чаял, как от тебя спастись… ты была такой… страшненькой… но с претензией, — Богуслава смерила соперницу насмешливым взглядом. …а ведь не переменилась. Не то, чтобы Себастьян так уж хорошо знал ее-прежнюю, но сколько ни приглядывался, странного не замечал. Не ошиблась ли Ядзита? Вышивает, словно не слышит ничего… и прочие ослепли, оглохли… нет, не оглохли, но прислушиваются к ссоре, любопытствуют. — Да и кому интересны дела минувших дней, — Богуслава расправила руку, глядя исключительно на собственные ногти. Розоватые, аккуратно подпиленные и смазанные маслом, они тускло поблескивали, и Себастьян не мог отделаться от ощущения, что при нужде эти ногти изменят и цвет, и форму, став острее, прочнее, опасней… …аж шкура зачесалась, предчувствуя недоброе. — Никому, — согласилась Габрисия, мазнув ладонью по пылающей щеке. — Куда интересней, как ты с единорогом договорилась, дорогая… Мазена закрыла книгу. А Эржбета оторвалась от записей… Лизанька и та письмо, едва ли не до дыр зачитанное, отложила. Интересно получается. — Панночка Габрисия, — Клементина, по своему обычаю державшаяся в тени, выступила. — Вы осознаете, сколь серьезное обвинение выдвигаете против княжны Ястрежемской? И если окажется, что вы клевещете… — Я буду очень удивлена, — в полголоса произнесла Ядзита. Игла в ловких пальцах ее замерла, но ненадолго. — Я обвиняю Богуславу Ястрежемскую в обмане и подлоге. Она давно уже не невинна… — Габрисия разжала кулаки. — Четыре года тому я застала ее в постели с… князем Войтехом Кирбеничем… — Ложь, — легко отмахнулась Богуслава. — Как драматично! — Эржбета прикусила деревянную палочку, уже изрядно разжеванную. — Накануне свадьбы невеста застает суженого с лучшею подругой в… в компрометирующих обстоятельствах… — Габи, не позорься, — Богуслава не выглядела ни смущенной, ни напуганной. — Тебе показалось, что ты застала в Войтеховой постели меня… — Показалось?! — Именно, дорогая, показалось… у тебя ведь зрение было слабым… настолько слабым, что без очков ты и шагу ступить не могла. А тогда, помнится, очки твои разбились… — Весьма кстати… — Бывают в жизни совпадения… — Я узнала твой голос, — отступать Габрисия не желала. — Или ты и в глухоте меня обвинишь? — Разве я тебя хоть в чем-то обвиняю? А голос… мало ли схожих голосов… я понимаю, — Богуслава поднялась. — Очень понимаю твою обиду… и клянусь всем светлым, что есть в моей душе, что невиновна… …она обняла Габрисию, и когда та попыталась отстраниться, не позволила. — Тебя глубоко ранило предательство жениха… верю, что ты застала его с кем-то… Она поглаживала Габрисию по плечу. — Но не со мной… Габи, ты радоваться должна… — Чему? Габрисия успокоилась, что тоже было несколько странно. — Тому, что не успела выйти за него замуж. До свадьбы, после… он бы предал тебя… посмотри, какой ты стала… Богуслава развернула давнюю приятельницу к зеркалу. — Ты красавица… ты достойна много большего, чем то ничтожество… — она обошла Габрисию сзади и, наклонившись, прижавшись щека к щеке, смотрела уже на ее отражение. — Ты с легкостью найдешь себе нового жениха… и уж он-то сумеет оценить сокровище, которое ему досталось… Габрисия смотрела на собственное отражение. А то плыло, черты лица менялись… …она и вправду была потрясающе некрасива, длинноноса и узкогуба, с близко посаженными глазами, с тяжелым скошенным подбородком, со сросшимися бровями, какими-то непомерно темными, точно кто-то прочертил по лицу ее линию. Габрисия всхлипнула и зажмурилась. — Это все в прошлом, дорогая… все в прошлом, — пропела на ухо Богуслава, отпуская жертву. — Мы так давно не виделись… и я готова признать, что ты несказанно похорошела! Не иначе, чудо случилось! — А то, — громко сказала панночка Тиана. — Вот у нас, в Подкозельске, был случай один. Не, я сама-то не видела, но мне дядечкина жена рассказывала. А она хоть та еще змеюка, но врать не станет. У ее приятельницы дочка росла. Такая некрасивая, что прям страх брал! От нее кони и то шарахались… и чем дальше, тем хуже… кони-то что, скотина бессловесная, шоры надел и езжай себе, куда душе угодно. Женихи — дело иное… женихи-то с шорами ходить несогласныя были. Лизанька громко фыркнула и письмо вытащил. Мелькнула игла в пальцах Ядзиты… и Эржбета открыла книжицу… — …так когда ей шестнадцать исполнилося, то родители повезли ее в Познаньск, в храм Иржены-заступницы за благословением. Много отдали! Но помогло! Кони шарахаться перестали… — Надо же… какой прогресс. Богуслава отступила, а Габрисия, как стояла, так и осталась, устремив невидящий взгляд в зеркало… — А с женихами что? — поинтересовалась Эржбета, прикусывая самопишущее перышко. — У кого? — У дочери знакомой вашей тетки. — А… ничего… приданое хорошее положили, и нашелся охотник. — Приданое… приданое — это так неромантично… — Зато реалистично, — подала голос Мазена, которая сидела с книгой, но уже не читала, гладила обложку. — Без денег никакая красота не поможет… — Не скажи, — Эржбета вертела в пальцах изрядно погрызенное писало. — Истинная любовь… — Выдумка. — Почему? — Потому, — Мазена книгу все-таки закрыла и поднялась. — Надолго ли хватит этой, истинной любви, если жить придется в хижине, а носить рванину? Работать от рассвета до заката… питаться пустой пшенкою… — Ненавижу пшенку, — решительно вступила в беседу Лизанька. — Мне ее бабушка всегда варила. И масла клала щедро… а я масло не люблю… — Что ж, — Мазена снисходительно улыбнулась. — Если вы по истинной любви выйдете замуж за проходимца, который просадит ваше приданое в карты, то пшенку вы будете есть пустую. Без масла. Лизонька обиженно поджала губы. — Я говорю об истинной любви, которая настоящая, — сочла нужным уточнить Эржбета. — Взаимная. Но Мазену не так-то легко было заставить отступиться. — Можно и так. Тогда пшенку будете есть оба. Взаимная любовь, сколь бы сильна она не была, не гарантирует ни счастья, ни… отсутствия у избранника недостатков. Поэтому, любовь любовью, а приданое — приданым. И желательно, чтобы в контракте оговаривалась девичья доля. — В каком контракте? — Брачном. — Нет, — решительно отмахнулась от ценного замечания Эржбета. — Контракт… это совсем неромантично. На сей раз спорить с нею не стали, и лишь Лизанька, подвинувшись поближе, поинтересовалась: — А что это вы все время пишете? Себастьян мысленно к вопросу присоединился, хотя, памятуя о находках в Эржбетиной комнате, ответ, кажется, знал. Эржбета книжечку закрыла и, прижав к груди, призналась. — Роман… — О любви, — Мазена произнесла это тоном, который не оставлял сомнения, что к романам подобного толка она относится, мягко говоря, скептически. — О любви, — Эржбета вздернула подбородок. — Об истинной любви, для которой даже смерть не преграда… — И кто умрет? — Одна… юная, но очень несчастная девушка, которая рано осталась сиротой… но и к лучшему, потому что родители ее не любили… считали отродьем Хельма… они сослали ее в старое поместье, с глаз долой… а потом вообще умерли. А вот это уже любопытно. Родители Эржбеты были живы, но сколь Себастьян помнил, особого участия в жизни дочери не принимали. — И эта несчастная девушка, осиротев, попадет под опеку дальнего родственника… жадного и бесчесного. — Ужас какой! — сказала Лизанька. — И этот родственник отравит ее… — Лучше бы замуж выдал, — внесла коррективы Ядзита. — На юных всегда желающие найдутся… — Собственным опытом делитесь, милая? — Богуслава не упустила случая уколоть, но Ядзита лишь плечиком дернула. — Да, — идею с неожиданным воодушевлением подхватила Иоланта, оторвавшись от серебряного зеркальца. — Он захочет ее продать! Юную и прекрасную! — Старику, — поддержала Ядзита. — Уродливому. — Горбатому. — И у него изо рта воняло… — Иоланта сморщила нос. — За мной как-то пытался один ухаживать… папенькин деловой партнер. Так у него зубы все желтые были, и изо рта воняло так, что я и стоять-то рядом не могла! А папенька все говорил, дескать, партия хорошая… Иржена-заступница, я как представила, что он меня целует, так едва не вырвало! — А вот у нас в Подкозельске… Но панночка Тиана осталась неуслышанной, да и то правда, где Подкозельску равняться с романтической историей о юной прекрасной девственнице, замученной жестоким дядюшкой. — И понимая, что свадьбы не избежать, — Эржбета к постороннему вмешательству в сюжет отнеслась спокойно. Более того, воодушевленная вниманием, зарозовелась, в глазах же появился хорошо знакомый Себастьяну блеск. И это выражение некоторой отстраненности, будто бы Эржбета смотрит, но не видит, всецело ушедши в себя, — она выбирает смерть… и травится. — Крысиным порошком, — подсказала Тиана, поглаживая пуховку хвоста. — Крысиный порошок — это не романтично! — Зато действенно. Вот у нас в Подкозельске крыс завсегда порошком травят. А в позапрошлым годе мельничихина племянница полюбовнице мужа сыпанула. Из ревности. И та окочурилася… следствие было… — Уксусом, — Лизанька выдвинула свою теорию и для солидности добавила. — Папенька говорит, что женщины чаще уксусом травятся. Или еще вены режут… — Нет, уксус — это… — …не романтично. — Прозаично! — ввинтила Мазена, которая держалась с прежним отстраненным видом, но к разговору прислушивалась внимательно. — Пусть она использует какой-нибудь редкий яд… — Бурштыновы слезы… — У вас в Подкозельске знают про бурштыновы слезы? — Мазена откинула с лица длинную прядку. А глаза-то переменились, болотные, темные… нельзя в такие смотреться, но и взгляд отвести выходит с трудом немалым. — А что, думаете, что раз Подкозельск, то край мира?! За между прочим к нам ведьмаки приезжали, с лекциями про всякое… — …бурштыновы слезы, пожалуй, подойдут, — сказала Эржбета, обрывая спор. — Редкий яд… — Лучше б она их своему муженьку подлила, — Иоланта вертела зеркальце, то и дело бросая взгляды на отражение свое. — А что? От слезок смерть естественной выглядит… мне мой кузен рассказывал, что на горячку похоже… — На чахотку, — уточнила Ядзита, перерезая тонкую черную нить. — Пускай на чахотку… главное, что муженек бы того… и все… а она жила б себе вдовой… — Нет, — Эржбета с подобным поворотом сюжета была категорически не согласна. — Моя героиня так поступить не способна! Она юная! И очень-очень порядочная… — Ну и дура… — Не дура, просто… просто она на убийство не способна! Она умрет накануне свадьбы… и ее похоронят в свадебном платье… — В белом? — Конечно, в белом! Я еще думаю, чтобы вокруг шеи стоечка… или сделать воротник отложным? И шитье, конечно… — Талия завышенная… — И рукав двойной, я видела в журнале… очень красиво смотрится… — Кружевная оторочка по подолу… — А какая разница, в чем хоронить-то? — не удержался Себастьян, когда обсуждения не то свадебного, не то погребального наряда затянулось. — Платье и платье… беленькое и с рюшами… — Рюши — это дурновкусие! — решительно заявила Габрисия и, окинув панночку Белопольскую насмешливым взглядом, передразнила. — Понимаю, что у вас в Подкозельске приличных женщин хоронят исключительно в платьях с рюшами, но здесь — дело иное… — Похороны, — Эржбета что-то черкала в книжице, — это важное событие в жизни. Ну и в книге само собой. Нельзя подходить к нему спустя рукава. Действительно. С этой точки зрения Себастьян проблему не рассматривал. — А дальше-то что? — поинтересовалась Лизанька. — Дальше… дальше она встретит своего суженого… истинного… он — некромант. Молодой, но сильный… — Не надо молодого, лучше, чтобы постарше был и опытный. — Чем лучше? — возмутилась Лизанька. — Всем! Чтобы суровый и жестокий даже… и не очень красивый. Чтобы все его боялись, — Габрисия прикусила губку. — Да, все будут бояться и не поймут, что в глубине души он очень-очень одинок… — И тоскует! — По чем тоскует? — Себастьян старался быть серьезным. — По женской ласке, конечно! — на Тиану поглядели, как на сущую дуру. — Все мужчины, даже очень суровые, в глубине души тоскуют по женской ласке… И ободренная поддержкой Эржбета продолжила повествование: — Он в городке проездом. Остановится ненадолго. И ему совершенно случайно понадобится свежий труп. Он тайно наведается на кладбище… …и нарушив несколько статей Статута, в совокупности своей дающих от семи до пятнадцати лет каторги без права досрочного выкупа, самовольно раскопает могилу… — …вскроет склеп, — сказала Эржбета. — Будет ночь. И полная луна воцарится в небе. Мертвенный свет ее проникнет сквозь окна… — Зачем в склепе окна? — Себастьян все же не удержался. — Какая разница?! Может, заглянуть кому понадобится… или выглянуть, — отмахнулась Иоланта, — Бетти, не слушай эту дуру. Рассказывай… я так и вижу, как свет проникает… а она лежит в гробу, вся такая прекрасная… в свадебном платье. — И бледная… — И юная… несчастная… и он не устоит… — Извращенец, — Себастьян поерзал и поспешно добавил. — А что, если прямо там и не устоит, то точно извращенец. Вот у нас в Подкозельске был один, который могилки раскапывал. Нет, не некромант, а так… ненормальный. И главное, что ни бабами, ни мужиками не брезговал. — Жуть какая! Красавицы переглянулись и одновременно пожали плечами, верно, решив про себя, что в страшный город Подкозельск они не заглянут. — Он не в том смысле не устоит, — внесла ясность Эржбета. — В том очень даже устоит… сначала устоит, а потом… в общем, он влюбится. И вольет в нее свою силу… захочет, чтобы ожила… а она оживет… …это вряд ли. Будь в гостиной Аврелий Яковлевич, он бы сумел объяснить, почему невозможно поднять труп одним желанием, сколько силы в него не вливай. — Нет, так просто не интересно, — Мазена щелкнула пальцами. — Надо, чтобы как в сказке! Он ее поцеловал! Себастьян мысленно, но от всей души посочувствовал несчастному суровому, но очень одинокому и явно истосковавшемуся по бабам некроманту, которому придется целовать труп трехдневной давности. — Да! — идея Мазены красавицам пришлась по душе. — Он трепетно коснется мертвых губ ее… …вдохнет запах тлена и бальзамического масла. — И вглядывается в прекрасное лицо… …подмечая бледность его, синеву трупных пятен и блеск воска, которым натирали кожу. В воображении Себастьяна несчастный некромант уже убедился, что не настолько он одинок, а по женской ласке и вовсе не скучает, и попытался отстраниться, но красавицы были беспощадны в своем неистовом желании устроить его личную жизнь. — Он замрет, до глубины души пораженный неземною ее красотой… …извращенец. Некромант с Себастьяном не согласился, но послушно уставился на тело, оценивая изящество форм. Девица, как и положено приличному покойнику, лежала смирно, не возражая простив этакого внимания. — А потом… потом он все-таки поцелует… Высказав все, что думает об этаких женских фантазиях, матерый некромант поцеловал-таки красавицу в восковую щеку. И торопливо отстранившись, вытер губы. — В губы… — красавицы были непреклонны. — Может, — попытался вступиться за несчастного Себастьян. — В губы не надо? Его не услышали. И некромант, изрядно побледневший от открывавшихся перспектив, торопливо чмокнул покойницу в губы. Та, естественно, не пошевелилась. — Это будет долгий поцелуй… …некромант оглянулся на Себастьяна в поисках поддержки, но тот лишь руками развел: мол, ничем-то помочь не способен. И бедолага, подчиняясь женской воле, приник к губам… — …он будет длиться и длиться… Некромант зеленел, но держался. Покойница лежала смирно. — …длиться и длиться… — в приступе вдохновения Эржбета воздела очи к потолку. — Целую вечность… Меж тем в Себастьяновом воображении некромант, благо матерый, опытный и с нервами крепкими, постепенно осваивался. И вот уже на высокую грудь покойницы легла смуглая пятерня. Нет, определенно, извращенец! Некромант лишь плечами пожал: не он такой… жизнь такая. — И он почувствует, как ее губы дрожат… …не чувствовал, но, не прерывая поцелуя, вполне профессионально обшаривал тело, попутно сковыривая с платья жемчужинки, которые исчезали в широком рукаве. Это не некромант, а мародер какой-то! Впрочем, что Себастьян в некромантах понимает? Да и… должна же у человека быть материальная компенсация полученной в процессе творчества моральной травмы? Меж тем некромант увлекся, но отнюдь не поцелуем, и не заметил, как темные ресницы покойницы дрогнули. Он опомнился, лишь когда тонкие руки обвили шею… острые коготки нави распороли и кожаную куртку, и рубашку, и темную шкуру некроманта. Тот попытался было вывернуться, но покойница держала крепко. И губы раздвинула, демонстрируя острые длинные клыки… — …она открывает глаза… …черные из-за расплывшихся зрачков. — …и тянется к нему… …к шее, движимая одним желанием, вцепиться в нее, глотнуть свежей горячей крови. Некромант, все же матерый, а значит, бывавший во всяких передрягах, почти выворачивается из цепкого захвата, одновременно вытягивая из левого рукава осиновый кол. — Тянется… — кажется, на этом моменте вдохновение все же покинула Эржбету, и она огляделась в поисках поддержки, которую получила незамедлительно. — И видит его! …в Себастьяновом воображении навь давным-давно жертву разглядела, оценила и почти распробовала на вкус. И от осинового кола отмахнулась играючи, только руку перехватила, сдавила до хруста в костях. Некромант же зубы стиснул. Помирать просто так он не собирался, а потому, отринув всякое уважение к покойнице, которая, говоря казенным языком, выказывала реакции, несовместимые с человеческой сущностью, вцепился в волосы и приложил прекрасным лицом о край саркофага. Навь взвизгнула, не то от обиды, не то от боли, и руки разжала… Впрочем, сопротивление ее лишь распаляло. Поднявшись в гробу, она села на пятки, широко разведя колени. Острые, посиневшие, они разорвали платье, которое повисло грязными пыльными лоскутами. Навь выгнула спину, опираясь на полусогнутые руки, и черные кривые когти оставили на камне длинные царапины. Змеиный язык скользнул по губам… Навь зашипела и, покачнувшись, плавным движением соскользнула на пол. Она приближалась на четвереньках, медленно, и точеные ноздри раздувались, вдыхая сладкий запах крови… — Видит… и влюбляется! — Да, — подхватила Эржбета. — С первого взгляда! Навь остановилась и озадаченно моргнула. Потрясла головой, силясь избавиться от противоестественных для нежити эмоций. Но куда ей против красавиц? — Она видит истинную его суть… Нежить кивнула, видит. И суть, и серебряный стилет, в руке зажатый, и желание этим стилетом в честную навь ткнуть. А за что, спрашивается? Она ж не виновата, что этот извращенец целоваться полез? — И суровую мужскую красоту, — поддержала фантазию Иоланта. Склонив голову, нежить послушно разглядывала несколько помятого некроманта. Тот же не спешил убрать клинок. — …и одиночество… она сердцем понимает, насколько он одинок… Сердце нави было столь же мертво, как она сама. Но нежить послушно порадовалась: с двумя некромантами справиться ей было бы куда сложней. — Эти двое предназначены друг другу свыше… …нежить охотно согласилась и с этим утверждением: ужин, предназначенный свыше, пусть и не столь романтично, но практично до безобразия. Некромант, уже наученный горьким опытом воплощения чужих фантазий, лишь хмыкнул и послал нави воздушный поцелуй. Та оскорбленно отшатнулась, а в следующий миг бросилась на человека, норовя подмять его под себя. — …и руки ее обвили шею… …некромант захрипел, но силы духа не утратил и, перевернувшись, навалился на навь всем своим немалым весом. — …а губы коснулись губ… …клацнули клыки… — И она со всей страстью юного тела откликнулась на его поцелуй. Нежить заскулила, но делать было нечего. — В ее животе разгорался пламень любви… …навь ерзала, не смея прервать поцелуй, и одновременно попискивала, аккурат как трактирная девка, зажатая в уголке нетрезвым клиентом. — …снедая всю ее… Некромант старался, видимо, осознав, от чего будет зависеть и его жизнь, и здоровье… — Он же, не способный справиться с собой, сорвал с нее одежды… …лохмотья платья полетели на пол, обнажая угловатое, жилистое тело нави, и гривку темных волосков, что пробилась вдоль хребта, и черничную прелесть трупных пятен, и швы, оставленные бальзамировщиком. — …и опрокинул на пол! Красавицы слушали Эржбету, затаив дыхание. Нежить, и без того лежавшая на полу, уже и не скулила, но лишь мелко судорожно подергивала когтистою ногой. — Он же снял с себя рубаху, обнажив мускулистый торс… …торс уже был изрядно расцарапан, но на нежить впечатление произвел. Она даже замерла, вперив в некроманта немигающий взгляд черных глаз. — …орудие его мужественности грозно вздымалось! — меж тем продолжила Эржбета. Некромант покосился на клинок, зажатый в кулаке и, отбросив, покраснел. — …готовое погрузиться в трепетные глубины невинного девичьего тела… Навь, видимо, тоже вспомнила, что умерла девственницей, хрюкнула и торопливо сжала колени. Себастьян от души и ей посочувствовал: все-таки с приличной нежитью так не поступают. — Их захлестнула волна безудержной страсти… — Эржбета сделала паузу, позволяя слушательницам самим вообразить эту самую волну. …навь вяло отбивалась, отползая к саркофагу, некромант наступал, потрясая орудием своей мужественности, которое вздымалось, может, и не грозно, но на нежить производило самое ужасающее впечатление. Она уперлась спиной в стенку и обреченно закрыла глаза, признавая поражение. Куда бедной нежити против волны страсти? — …и не отпускала до самого рассвета. Некромант только крякнул, прикинув, что до этого самого рассвета осталось часов пять-шесть. На лице его появилось выражение обреченное, но решительное. — Их тела сплелись друг с другом… вновь и вновь его меч пронзал трепещущую плоть, исторгая из горла сладострастные стоны… Себастьян прикусил мизинец, сдерживая тот самый стон, правда, отнюдь не сладострастный. Пауза затягивалась… — Как мило! — наконец, произнесла Лизанька. — Так… откровенно… и эмоционально! — Чувственно! — поддержала ее Габрисия, смахивая слезинку. — А… а что было дальше? — Когда наступил рассвет, — Эржбета без сил опустилась на софу, — он понял, что не сможет без нее жить… …обессиленный некромант растянулся на полу, вперившись пустым взглядом в потолок. И нежить доверчиво свернулась клубочком под его рукой. — Он забрал ее… …подумав, что с его-то профессией навь в паре иметь где-то даже выгодно… — …и предложил ей свое имя… …а заодно и долю в грядущих делах. — И еще поместье… он оказался древнего рода… и князем… Князь-некромант? И не простой, а бродячий? Хотя… если есть князь-актор, то почему бы и некроманту не случится? — Конечно, его родственники были против… …в чем-то их Себастьян понимал. Нежить же, тихонько хмыкнув, вытащила из сумки будущего супруга записную книжицу, точь-в-точь, как у Эржбеты, и принялась что-то писать. Похоже, родственников у князя-некроманта имелось в изобилии, а потому голод нави не грозил. — Особенно матушка… но она потом передумает и благословит их… Выразительно фыркнув, навь обвела очередное имя кружочком, надо полагать, решила опередить этот сюжетный поворот. И верно, от материнского благословения и упокоиться можно. А загробная жизнь нави пришлась очень даже по вкусу… — Я назову книгу "Полуночные объятия", — доверительно произнесла Эржбета, поглаживая кожаную обложку. И ее поспешили заверить, что название — ну очень удачное… Некромант промолчал, только будущую жену за острым ухом поскреб. И она блаженно зажмурилась… в конце концов, и нежити ничто человеческое не чуждо.