лых голубей Иржене-заступнице… а Вотану — меда свежего… не откупом за грехи, но просто, глядишь, и не блуждала бы истомившаяся Гавелова душа впотьмах. С другой стороны, не в Хельмовы же чертоги ей торопиться? — …нет, дорогой братец, я, конечно, знал, что у тебя шуточки… дурные, но чтоб настолько? — этот голос разрушил блаженную цельность темноты. — Да живой он… — А если бы сердце стало? — Так не стало же, — возразила нежить голосом ненаследного князя. И Гавел подивился только, до чего нежить хитрая пошла, уже и разговаривать научилась. Захотелось предупредить того, второго, чтобы бежал, но темнота держала прочно. — А может и стало, — задумчиво произнес непредупрежденный человек. — Вон, в себя-то не приходит… вдруг удар случился. — Нехорошо, — нежить согласилась, она была где-то близко, и Гавел поспешно отступил в темноту, не желая вновь встречаться с нею. — Переборщил немного… — Немного?! — Немного! Нет, Лихо, ему меня на все королевство ославить, так можно, а как мне его попугать — нет? Я ж после его статеек вовек не отмоюсь! Пинки темнота пропускала, и Гавел вдруг четко осознал, что вовсе он не умер, а лежит там же, у фонтана, на мокрой траве в компании вполне себе живого и очень раздраженного ненаследного князя и светловолосого типа незнакомой наружности. Тип был растрепанным и отчего-то мокрым. — Видишь, живой! — радостно воскликнул Себастьян и, наклонившись, схватил Гавела за рубашку. — Вставай, дружище! Гавел закрыл глаза, пытаясь притвориться, что все еще скорее мертв, чем жив… с одной стороны, конечно, радовало, что князь вовсе не нежить, а с другой… бить будет. Это Гавел осознавал ясно, всем своим, привычным к подобному повороту дела, организмом. — Вставай, вставай, — Себастьян легонько тряхнул его и просьбу подкрепил пощечиной. — Разговор к тебе имеется… приватный. Глаза пришлось открыть. — Вот скажи, — тон был притворно ласковым, — по какой такой надобности ты ко мне в панталоны полез, извращенец? Такого Гавел от ненаследного князя услышать был не готов. Это он, Гавел, извращенец?! Да… да он нормальный! В женское платье не рядился! И нагишом по королевскому парку не разгуливал! И с ведьмаком в престранные игры не играл… — Я не извращенец, — прохрипел Гавел, пытаясь вывернуться, но Себастьян Вевельский жертву свою держал крепко. — Видишь, как дергается? — с чувством глубочайшего удовлетворения произнес он, тыча в Гавела когтем. — Точно извращенец! Светловолосый, чье лицо показалось смутно знакомым, хмыкнул. Кем бы он ни был, заступаться не станет. На это Гавел и не рассчитывал… — В панталоны полез… стянуть пытался… бантик оторвал и спрятал, фетишист несчастный! — Я… случайно! — В жизни нет ничего случайного! — с этими словами Себастьян руку разжал, и Гавел кулем повалился на мокрую, изрядно истоптанную траву. Встал он на корточки, поневоле ожидая удара, а когда не последовало, то на карачках добрался до камеры, сгреб ее и сунул под живот. Авось уцелеет. — Успокойся, бить не буду, — Себастьян Вевельский обошел Гавела, став так, что тот увидел длинные босые ноги с длинными же когтистыми пальцами. Пальцы шевелились, как-то быстро и нехорошо… — Если договоримся. Это уточнение Гавелу совершенно не понравилось. — Ладно, вы тут сами как-нибудь, а я пойду… там, наверное, Ева переживает… Себастьян… — Да понял, я понял! Иди уже… — ненаследный князь присел на корточки и поскреб бедро. — У него там Ева переживает. А он тут торчит… с нами… так что, Гавел, договоримся? — П-попробуем. — Попробуем… отчего ж не попробовать… а если не договоримся, то я тебя Аврелию Яковлевичу сдам. На опыты. Обещание было дано бодрым, даже чересчур уж бодрым тоном, который заставил Гавел поежиться и признать, что нежитью ненаследный князь был добрей. — Вставай… Подняться помог, руку на плечо положил, когти выпустил, намекая, что ненадобно дурить. Гавел и не собирался. Куда ему бежать? Да и зачем… — Садись, — Себастьян довел Гавела до лавочки и усадил едва ли не силой. Сам сел близенько, пожалуй, чересчур уж близенько… вздохнул… покосился этак, выразительно… и еще ресницами взмахнул… …это ж чего он потребует? …и если то, о чем Гавел подумал, то лучше пусть бьет… битие, оно привычней как-то… — Вот что ты, Гавел, за человек? — томно произнес ненаследный князь, приобнимая свою жертву. — Вечно все опошлить норовишь… и сейчас, небось, про меня гадости думаешь. — Нет! — поспешно соврал Гавел. — Думаешь, думаешь, я же вижу… И наклонился к самому лицу, наверное, чтобы виделось лучше. Гавел аж дыхание задержал от ужаса. — Успокойся, — князь отстранился и по плечу потрепал. — Ты меня, конечно, интересуешь, но исключительно как профессионал своего дела… ты же профессионал. Гавел кивнул. Говорить он не мог. — Мне нужны снимки конкурсанток… сам понимаешь, что не портретные… — Голых? — уточнил Гавел. — Голых, — согласился Себастьян. — Для чего, тебе знать не надо… считай, что вот такой я извращенец… — Так разве ж это извращение? По нынешним-то временам… — Да, — Себастьян Вевельский, подумав секунду, согласился, что если по нынешним временам, то снимки голых девиц — это вовсе даже не извращение. — Считай, что я начинающий… Гавел хмыкнул. — Сделаешь? Сделает, конечно… там и делать-то нет нужды, перевести с памяти на пластины да отпечатать. Не зря же он у павильона крутился. — Это хорошо, — ненаследный князь потрепал Гавела по плечу. — Это просто замечательно… завтра принесешь. — Сюда? — Сюда… а копии — Аврелию Яковлевичу в собственные его рученьки… и записочку от меня заодно снесешь. Полагаю, нет нужды уточнять, чтоб не читал? Гавел отчаянно помотал головой. Нет. Он человек в высшей степени благоразумный, а если и влез куда, то исключительно по незнанию, о чем ныне глубоко и искренне раскаивается. — Вот видишь, — ненаследный князь, отодрав от панталон второй бантик, протянул Гавелу. — Не все с тобою потеряно… …тот, кто поселился в Богуславе, обещая избавить ее от всех проблем разом, был недоволен. Богуслава ощущала его недовольство остро, оно было болезненным, дурманным, и повисало мутной зеленой пеленой перед глазами. Недовольство пахло трясиной. …и гнилым мясом, правда, Богуслава вяло удивлялась, откуда ей известно, чем пахнет трясина и гнилое мясо, но удивление исчезало. Тот, кто поселился в Богуславе, избавил ее от эмоций. К чему удивляться? Сожалеть. Беспокоиться о чем-то? Он оставил Богуславе собственное раздражение и злость, колючую, как свежие ягоды артишока. И Богуслава осторожно держала злость на раскрытой ладони, разглядывая и удивляясь тому, сколь совершенна она. Иглы длинные острые. Железные. И ранят до крови… …нет крови, показалось. И ладонь-то обыкновенная, гладкая… Богуслава поднесла ее к глазам, пытаясь разглядеть следы от ран. Не то, чтобы боялась, вовсе нет, но… …запах болота стал отчетливей. А следом пришло понимание, что тот, кто поселился в Богуславе, желает убить и не просто кого-либо, хотя он и просто не отказался бы, кровь ему нравилась, и это было правильно, Богуслава сама согласилась, что в виде крови, в запахе ее имеется нечто в высшей степени притягательное. И потом, когда Богуслава исполнит свой долг, она позволит этой крови литься… но сейчас она должна убить конкретного человека. Тиана Белопольская раздражала не только того, кто жил в Богуславе. Она не нравилась всем. Слишком громкая, суетливая и ко всему прочему — дура… а зачем дуре жить? Правильно, незачем… у нее получилось чудом вывернуться из ловушки, которую готовила не Богуслава… она наблюдала… и видела, кто принес коробку в комнату Тианы… и сама заглянула, исключительно из любопытства. Хотела бы попробовать, потому что очень аппетитно выглядели эти конфеты, а от аромата шоколада голова вовсе кругом шла. Но тот, который в ней жил, предупредил, что трогать шоколад нельзя. Отрава. Нет, он бы помог Богуславе справиться, но тогда она перестала быть человеком, и если она сама не была бы против — чем дальше, тем более неуютным казалось ей человеческое тело — то тому, кто в ней жил, превращение было невыгодно. Пока. Но он обещал, что потом, после, когда все закончится, Богуслава станет иной. Сильной. И быстрой. И еще почти вечной… Она согласилась и ждала, будучи всецело счастлива в этом ожидании. Но растреклятая панночка Белопольска не стала есть шоколад, чем очень-очень разозлила того, кто поселился в Богуславе. Он ведь предвкушал сладость чужой смерти. Разочаровали. От колючей его злости Богуслава плакала кровью. Не боялась. Но собирала кровь со щек пальцами, а пальцы облизывала, удивляясь тому, до чего кровь вкусна… …потом, позже, когда все закончится… …обещает… …надо только немного помочь… …ему и той, которая подарила его Богуславе… или наоборот, подарили Богуславу? Какое это имеет значение? Никакого… Панночку Белопольску следует убить… только осторожно, чтобы походило сие на несчастный случай… рано привлекать внимание… рано… а убивать легко. Богуславе прежде не доводилось? Это не страшно, тот, который в ней обжился, знает, как правильно убивать, даже если без крови… хорошо, если без крови, потому что он слишком взбудоражен. И почти готов выдать себя. Тогда та, которая призвала его в мир и Богуславу, будет недовольна. Ее он бы тоже хотел убить, но не способен. Поводок держит. И приходится подчиняться. Встать рано. Одеться… потом, позже, одежда станет не нужна Богуславе, она уже мешает, сковывая движения, но надо терпеть. Выйти. Ждать. И пристроиться за панночкой Тианой… от нее пахнет свежим мясом… мясо вкусное, особенно, когда сырое… и Богуслава сглотнула слюну, которой наполнился рот. Она… не она, но значения не имеет, прекрасно помнила вкус человечины. …дичи… …разумная дичь всегда интересней неразумной. Богуслава слюну сглотнула. Запах жертвы дурманил… и тянуло вцепиться клыками в смуглую шейку, раздирая и кожу, и мышцы, и тугую жилу. Кровью плеснет, и будет литься духмяным потоком, только успевай пить… успела бы, а потом с преогромным наслаждением слизывала бы ее, подсыхающую, с рук и когтей. Нельзя. Тот, кто жил в Богуславе, согласился, что пока — нельзя… позже… когда луна наполнится силой, и тонкие миры коснутся друг друга… всего-то на миг, но ей, сильной, которой служит и Богуслава, и ее гость, уже ставший хозяином в теле, хватит и мига. А пока… Идти рядом, но не настолько близко, чтобы заметили… дышать в такт дыханию, отмеряя последние секунды чужой жизни. А панночка Тиана не торопится… платье подобрала, ковыляет, с трудом удерживаясь на тонких каблучках… и у лестницы замерла, вздохнула… …сделала робкий шажок, обеими руками держась за перила… …и второй… Теперь быстрее, но не бегом. Все должно выглядеть естественно… девушки почти спустились, и Богуславу никто не упрекнет в том, что она торопится… …торопится. Бежит почти, хотя великоможные панночки и не бегают, неприлично это, но тот, который прячется в ней лишь, смеется. И Богуслава вместе с ним, до того нелепой показалась ей собственная мысль. Неприлично? О да, скоро приличия потеряют свое значение… Она толкнула Тиану легонько, со стороны все гляделось так, будто бы Богуслава лишь задела ее подолом платья… но Тиана покачнулась… …и полетела по лестнице, чтобы замереть у подножия ее нелепою тряпичной куклой. И тот, который жил в Богуславе, выглянул, желая убедиться, что она, мешающая хозяйке, и вправду мертва… лежит, не шевелится. Дышит ли? — Мамочки! — послушно завизжала Богуслава, удивляясь тому, до чего неприятным скрежещущим стал голос. А в воздухе запахло кровью. Свежей. Сладкой… слаще яблок и меда… и тот, который жил в ней, с преогромным наслаждением вдыхал этот аромат, рассказывая о том, как потом, позже, когда хозяйка изменит мир, они с Богуславой напьются досыта… и голод, снедающий их обоих, утихнет. Потом… …когда луна нальется истинною силой. Уже недолго ждать. Утром Себастьяна вновь попытались убить. Спустился он к завтраку поздно, заранее ненавидя и полезный свекольный сок свежего отжима, и вареную спаржу, и даже морковную запеканку. Себастьян с нежностью и тоской вспоминал краковельскую колбасу, а заодно уж Лихославову невесту, к которой приближаться и вправду не следовало. …и про туфли, которые были тесны, думал. Это было неприятно. И странно. Обувь шили по мерке, как и платья… и вчера только доставили новую пару, весьма панночке Тиане приглянувшуюся — да и как устоять девичьему сердцу против кремового атласу, расшитого стеклярусом? И еще бантики. К бантикам у панночки Тианы было особо нежное отношение. А нынешние просты. Не атлас — кожа, и дубовая какая-то… каблук высокий, тонкий. Идти приходится осторожненько… и Тиана с извечною ее торопливостью отстраняется, уступая место Себастьяну… пальцы жмет, пятку натирает, и с каждым шагом — все сильней. А тут лестница, всего-то ступенек двадцать, но выглядит едва ли не бесконечною… …ковер убрали. Это Себастьян отметил машинально, обеими руками хватаясь за перила, и почти не удивился тому, что перила эти оказались скользкими… Конкурсантки спешили на завтрак. В молчании. И панночку Тиану обходили стороной, лишь эльфиечка бросила раздраженный взгляд… ну да, разочаровалась она в легенде-то… легендам срыгивать не положено, как и разговаривать с набитым ртом. Легенда должна быть далекой и прекрасной, аки звезда… Тьфу, и лезет же в голову поутру всякая ерунда… …но главное, что лестница длинная. Каблуки тонкие. Туфли тесные и юбки еще к ногам липнут, того и гляди, спеленают… …этого дожидаться не стали. Достало малости — легкого, будто бы случайного толчка в плечо… и Тиана покатилась по ступенькам… Себастьян успел сжаться в комок. Было не столько больно, сколько неприятно… — Мамочки! — донесся истошный визг, кажется, Богуславы… …а ведь она шла следом. Точно. Шла и толкнула, словно бы невзначай. Иным бы разом Себастьян не обратил бы внимания на этакое легкое, скользящее прикосновение… но тут туфли. И каблуки. Скользкий поручень, точно специально натертый воском. А может, и специально? Себастьян сел, потирая шею. — Ох и скользкие у вас ступеньки, панна Клементина! — сказал он, глядя на хозяйку Цветочного павильона снизу вверх, с должной толикой огорчения. — Прям сил нет! — С вами все в порядке? — она произнесла это с искренним беспокойством. Надо же… И на Богуславу взгляд быстрый кинула, но тотчас спиной повернулась. — Нос разбила, — Себастьян вытер нос ладонью и руку поднял, чтоб все видели, что рука эта — в крови… Ноздри Богуславы дрогнули, и сама она подалась вперед. Нехорошее движение, уже почти нечеловеческое… и поза сама, локти прижаты к бокам, пальцы растопырены, шея вытянута и рот приоткрыт, стоит, слюну сглатывает часто, не способная отвести взгляд от раскровавленной ладони. Еще немного и бросится. Нет, отступила, попятилась, вскинув руку, рукавом заслоняясь от неприятного зрелища. — Нос — это ничего, — сказала Тиана, вытирая ладонь о подол. — Вот я в детстве как-то упала и на гвоздь головою налетела… ничего страшного, распорола кожу только, но зато кровищи было… жуть! Шили потом! Богуслава исчезла. Не нравятся разговоры о крови? Или напротив, чересчур нравятся? Зря не поверил Ядзите, как есть одержимая и давно, если тварь, в душу пробравшаяся, уже и тело обжила… — Вы встать можете? — Встать могу, — Тиана поднялась. — А идти? — Идти — не могу… каблук сломала! Панна Клементина! Эти каблуки — сущее издевательство! А ну как кто бы другой сверзся? Я-то ладно, про меня еще дядечка говорил, что я завсегда на ноги падаю, даже тем разом, когда с голубятни сиганула! Нет, это-то давненько было, и упала я аккурат на сено, уж больно удачненько привезли его… я вообще везучая… Себастьян сказал это громко, чтобы все слышали. — Мы очень рады, — сдержанно и отнюдь не радостно ответила Клементина, поддерживая Тиану под руку, — что ваше везение вам не изменило… …о да, его еще понадобится. Себастьян вдруг четко осознал, что до полнолуния осталось не так и много времени, а значит, панночку Белопольску будут изводить с утроенной силой. И не ошибся. …к обеду прислали букет ядовитых роз, который Тиана от щедрот душевных попыталась всучить панне Клементине, а то ж самой ей цветочки только и делают, что шлют и если от королевских избавиться никак не выйдет, то этими, чужими, сам Вотан поделиться велел… …Клементина не обрадовалась, но и перечить не стала. Розы со смертельным ароматом остались в холле, ненадолго, не прошло и четверти часа, как этот букет сменился иным, почти таким же… …а золотая цепочка с кулончиком и отсроченным проклятьем отправилась в унитаз… совершенно случайно, как иначе… и Тиана искренне и громко о ней горевала… ей так же громко, но отнюдь не искренне сочувствовали… …скрип люстры, что медленно, но неумолимо сползала с цепи, Себастьян услышал загодя и еще возмутился, потому как под люстрою этой стоял не один, но в компании Его Высочества, для которого, естественно, запретов не существовало. Во всяком случае Клементина, встретив высокого гостя, не посмела отказать ему в визите. И вот теперь оный гость, облобызавший Себастьянову руку до самого локтя, стоял себе под люстрой, рассказывая очередную историю из королевского бытия… история, верно, казалась ему увлекательной и где-то забавной, отчего Его Высочество изволили смеяться… …и не замечать люстры. А она сползала, все быстрее, не оставляя Себастьяну выбора… и когда зазвенели хрустальные подвески, он решился. С громким визгом: — Мышь! Он бросился на шею Его Высочества, который от этакой прыти несколько растерялся, но девицу визжащую подхватил, правда, не подрассчитал, верно, что оная девица его на голову выше и отнюдь не отличается худобой. Матеуш честно попытался удержать панночку Белопольску, рвущуюся бежать подальше от страшного зверя… но не сумел. Он вдруг оказался на полу, погребенный под ворохом юбок… …а в следующий миг с грохотом, звоном и пылью рядом осела люстра. — Мышь! — развела руками Тиана и, наклонившись к королевскому уху, призналась: — С младенчества мышов боюсь! Они такие… серые… мелкие и с хвостом… — С хвостом… — Матеуш повторил это, глядя на люстру, металлический остов которой погнулся… и Его Величества, воображением обладавший живым, живо представил, как металл этот, украшенный двумя сотнями хрустальных подвесов, падает ему аккурат на голову… и голову пробивает… а самого Матеуша стирает в кровь. — Мышь… — сглотнув, повторил он, — это… это серьезно… — А то! В прошлым годе дядечка жаловался, что они все зерно в амбаре пожрали! А я ему говорила, что это не токмо мыши… Слезать Тиана Белопольска не торопилась, а Матеуш не протестовал. Он лежал, глядя снизу вверх, и надо сказать, что картина королевским очам открывалась весьма прелестная… …кто-то бегал, кричал… …кажется, интересовался самочувствием, но Матеуша весьма мало волновала поднявшаяся вокруг суета. Он был жив… благодаря мыши и панночке Белопольской, которая вдруг вспомнила, что не просто так сидит, а на Его Высочестве; можно сказать, на глазах у многочисленных свидетелей бессовестно попирая королевскую власть. Власть в лице Матеуша была не против… — Ой, чего твориться… — протянула Тиана, кое-как сползая с Его Высочества. И вставши на четвереньки, огляделась. — Это люстра ухнула, да? — Д-да, — Его Высочество с неудовольствием отметил, что коленки-то дрожат… …и не только коленки. — Люстра. Упала, — повторил он, подымаясь. Тоже на четвереньки. И носом уперся в длинный, но прехорошенький нос Тианы… а раскраснелась-то как… и растрепалась… чудо до чего хороша… волнуется, переживает, дышит часто, и сам Матеуш дышать начинает, пусть бы и меловой пылью, которой припорошило темные кудри Тианы. — Жуть! — сказала она и срыгнула. Должно быть от нервов. Бедняжечка. Испугалась. — Не бойтесь, — сказал Матеуш, подвигаясь ближе. Он осознавал, что нехорошо ползать на четвереньках, но ничего не мог с собою поделать. И кое-как сев, приобнял панночку за плечи. — Вы… вы, дорогая моя Тиана… От ручки ее пахло пылью и камнем, и еще кровью… когда только пальчики свои ободрать сумела. — Вы мне жизнь спасли! — Скажете тоже, — она плечиком повела, и плечико это весьма изящно выскользнуло из ворота… платье успело треснуть, и съезжать начало, но было вовремя остановлено Тианой. Сама она зарделась и губку закусила. — Скажу! — с пылом ответил Матеуш. Пережитое заставляло острее ощутить жизнь во всех ее проявлениях… — Вам, моя дорогая, я теперь обязан… не спорьте… хотите, я вам орден вручу… — Спасибо… — Себастьян вовремя прикусил, язык, с которого едва не слетело "у меня уже есть один". И придерживая расползающееся платье уже обеими руками, попросил: — Вы лучше шоколадом… шоколад, он, знаете ли, волнение крепко снимает! Вот у дядечки моего супружница как переволнуется, так сразу за шоколад. Сядет и грызет, грызет… целиком от плитки отгрызает! А попросишь кусочка, так не поделится… мол, невместно мне ее шоколад ести… сквалыжная она! Я-то шоколад люблю… …зря признавался. Спустя полчаса, кое-как отбившись от излишне назойливого целителя, который то ли выслужиться желал, то ли почуял неладно, но все норовил ручку пощупать, Тиана лежала в постели. В шелках, кружевах и с уксусным компрессом на высоком лбу. Матеуш, успевший сменить облачение, сидел рядом, да не просто сидел, а кормил Тиану шоколадом. И кусочки, паразит венценосный, выбирал крошечные, совал в рот… и еще в глаза заглянуть норовил. — Вы так храбры… — Да вы что! — Себастьян брал шоколад аккуратно, норовя не обслюнявить королевские пальцы, во-первых, выглядели оные не слишком-то чистыми, во-вторых… правда об этой истории рано или поздно выплывет на свет божий. На плаху Себастьяну не хотелось. И в ссылку тоже. — Я мышей боюся! И еще пауков… — вспомнил давешний подарок и, не удержавшись, поскреб шею. — Бабочков опять же. — Вы боитесь бабочек?! — Ага. — Почему? …потому что от таких бабочек противоестественные наклонности подцепить можно. — Да… — Себастьян осторожно принял очередное подношение, мысленно прикинув, что запасов шоколада в коробке, которая стояла на коленях Его Высочества, хватит дня этак на два. — Вы когда-нибудь вблизи бабочку видели? Матеуш наклонился, точно желая одеяльце поправить… ну-ну… Себастьян тоже, случалось, поправлял… сначала одеяльце, потом простыночку… — Это ж жуть невообразимая! У нее глаза огромнющие. Огнем горят. И усы… и сама она лохматая… а крылья в чешуе… — Дорогая, вы уверены, что про бабочек говорите? — А то! — Огнем горят, значит… и крылья в чешуе, — Матеуш, кажется, представил себе этакого монстра и вздрогнул. — У вас, дорогая моя Тиана, очень оригинальный взгляд на… обычные вещи. …ну да, обычные… что необычного в привороте? — Мне жаль, я не знал об этом вашем страхе… — а теперь взгляд у Его Высочества стал весьма задумчив, кажется, он прикидывал альтернативные варианты. — Впредь обещаю быть осторожней… щадить ваши чувства… И наклонился еще ниже. Себастьян вжался в подушки… — Скажите, чего вы еще боитесь… В выпуклых белесых глазах Его Высочества ненаследный князь увидел решимость. — Крысюков. Пауков? Про пауков я, вроде, говорила… и ящерок. Змей. Темноты. И когда сзади орут… — Клянусь, я сзади орать не стану… — Колдовок боюсь… у нас в городе жила одна старуха, натуральная колдовка! С носом кривым. И на глазу бельмо… вот ежели бельмо на правом, то это еще ничего… Его Высочество, выдохнув: — Да… …склонились еще ниже… а подушки сделались плотными, и сколь Себастьян ни старался, сколь ни ерзал, отодвинуться не вышло. — Я… вас очень внимательно слушаю… …еще ниже, носом носа касаясь. И от этакой интимности прямо кулаки зачесались. Себастьян их на всякий случай под одеяло спрятал. — Да… нечего слушать… я уже все… Матеуш вытянул губы трубочкой и попытался-таки поцеловать… …Себастьян взвыл, вскакивая… …но Его Высочество взвыл еще громче и отпрянул, прижимая к губам руки… — Фто это было? — спросил он отнюдь не любезным тоном. — Дядечка… п-подарил… — Себастьян прижался к стене, не спуская взгляда с королевича. Тот же медленно, недоверчиво ощупывал распухшие губы, которые медленно наливались нездоровым багрянцем. …вот спасибо Аврелий Яковлевич за заботу, только предупредить мог бы! — К-кулончик, — слегка заикаясь Себастьян, вытащил из-под длинной рубашки вышеупомянутый кулончик. — Н-на всякий случай. Матеуш издал долгий протяжный звук, от которого Себастьяново сердце оборвалось. — Чтоб не с-соблазнил никто… д-до свадьбы. Его Высочество, продолжая ощупывать губы, кивнул. До свадьбы значит. Он не был зол, скорее несколько раздражен и удивлен, но удивление это в новообретенной жизни, которая продолжалась, несмотря на люстру, было чем-то вполне себе естественным. А Матеушу казалось, что он разучился удивляться. …и смеяться… тем паче, если над собой… а ведь и вправду смешно… соблазнитель… губы онемели, распухли и цвета стали уже не красного — пурпурного. Королевского весьма. И он, тряхнув головой — жест этот никак не увязывался с венценосным образом, а потому вытравливался воспитателями с особым тщанием, как и привычка грызть ногти — рассмеялся. Громко. Неприлично. И долго. Гортанный некрасивый смех его, который многочисленным гувернерам так и не удалось облагородить, был слышен далеко за пределами комнаты. Но Матеушу впервые было наплевать. Он живой. И жизнь прекрасна, даже когда губы на поллица расползлись. Тиана же, опустившись на шелка и кружево, вцепилась в одеяло, натянула по самый нос и из-за этой ненадежной преграды внимательно наблюдала за королем. — А… а шоколад очень вкусный, — сказала она, когда Матеуш отсмеялся. — К губам надо медень прижать. Меня как-то пчела укусила… у дядечки ульи стоят, медок собственный дюже хороший, но пчелы — злющие, что выдры! И я пейзажу писала, а она как подлетит! Как в губу вцепится! Та и распухла… вот мне стряпуха подсказала медня приложить, чтоб спухлость прошла… и прошла… Звенел голосок панночки Белопольской, которая, конечно, не особо умна, но прелесть, что за дурочка… и птицы за окошком пели… …и розами пахло. И лето горело во всей его летней красе… Как бы там ни было, но Цветочный павильон Его Высочество покинули пусть и с распухшими губами, но в настроении великолепнейшем. До свадьбы, значит? Будет ей свадьба… вот сразу после конкурса и будет… …терпение не относилось к достоинствам Матеуша.