Однажды поутру проснулся Семён от грохота, подхватился в испуге с нар, вскрикнул. Солнце косым и ярким столбом ломилось в зимовье сквозь волоковое оконце, и оттого почудилось Семёну, что рухнула и лежит наискось зимовья золотистая от смолья матица. «Задавил, пришиб!» – омертвила мысль. Семён сковырнулся с нар и ещё не сморгнувшими сон глазами увидел Устю. Сидела она спиной к оконцу, чистила рыбину. Теперь же, отстранив руку с ножом, вполоборота глядела на Семёна, и столб света лежал на её плече.
Поднырнув в дверном проёме, с кремнёвкой в руке вошел Василий. Глядя в угол на сереющего подштанниками Семёна, похвастал хмуро:
– Во как фукнула. Вся ржавчина из ствола вон. – Прислонил ружьё к столу, усмехнулся. – Вскочил? Ну-ну. Крепко дрыхнешь. – Достал кисет, поинтересовался: – Зверя промышлял когда али как?
– Не обучен, – стягивая ремнём штаны, ответил Семён. У нас там, – расслабленно махнул рукой, – окромя зайцев, зверя нет. И того не замай. Баре сами охотой наезжают. Забава им.
– Чудно-о… Вот и обвыкай у нас промыслу. Зверя вольного подобывай. Как раз думаю на гольцы сбегать, рогача завалить, а то мясо всё. Одно стегно осталось. – Василий сунулся в печь за угольком. От жара, обдавшего лицо, затрещала борода. Он хлопнул заслонкой, договорил, прикуривая: – Солонинкой надо запастись, да и свеженинки ещё не худо было бы.
Семён зачерпнул берестяным черепком воды, напился. Утирая губы рукавом, ответил:
– Ну и сходи или сбегай. Я пока старый шурф добью, крепы поставлю. На цельный день работы.
– Управишься?.. Опеть же бадью подымать надо. – Василий, отминая бороду, покосился на жену. – Кто ворот крутить будет? Медведь развя.
– Пошто медведь? Сам справлюсь. А с тобой на гольцы сходить – день потерять.
– Верно. День нонче дорог, – подумав, согласился Василий. – Копайся. Волка ноги кормят, копача – фарт. А ты фартовый. – Усмехнулся. – А вот охотник из тебя никуда-а… Устя, собери-ка мне чего пожевать, да домовничай тут. Печь дымит – обмажь, в яру закопушка с доброй глиной, шмутьё перестирай. Не тебя учить, сама знаешь.
Устя молча кивнула, подхватила с пола чугунок, сунула в печь.
– Ай язык отнялся? – построжал Василий.
Устя неловко повернулась на голос, толкнула скамью. Бадейка с водой опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги мужа.
– Но-о, халда комолая! – выдохнув дым, ругнулся Василий. – Не брюхатая, чай! – Стряхивая воду, он забухал об пол ичигами.
Устя сцапала бадейку и вышла из зимовья. Василий уселся за стол, подгрёб рукой мешочек с круглыми пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:
– Первая-то баба, водимая, куда проворней была. – Горестно покачал головой. – Была-а, да не побереглась, да-а.
– Что так? – Семён тоже подсел к столу. – Сплошала в чём?
– Спло-ша-ла. – Василий заросшим лицом нацелился в пустой угол и, собрав прокуренные пальцы в щёпоть, обмахнул себя широким крестом.
– Случай какой был неловкий? – участливо сунулся к нему Семён, но Василий перевёл на другое.
– На поминках вывякивал чё, помнишь?.. Кому должон-то?
– Пьян был, невесть что молол, – отвернулся Семён. – Про то забудь.
– Это можно, – тряхнул патлами Василий. – Только я никак в толк не возьму – пошто в глухомань нашу забрёл. Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?
– Неволя, верное слово. Со Смоленщины я, на землице в Сибири осесть думал, а приехал – шиш. Наделили землёй, верно, да гольной тайгой. В первый же год, кто со мной прибрёл, вымирать начали, пухли с лебеды, покорчуй-ка её, тайгу-матушку. Ну и тягу от жизни такой кто куда. А я вот сюда забрёл.
– Брешешь, но складно. – Василий полез под рубаху. – Да я и не пристав какой. По мне работай – и ладным будешь. – Царапая спину, скособочился. – Заповеди чти, – кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой свежей воды, – не блуди, чужого не промышляй.
– К чему ты? – Семён опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.