— Нет! — Но крик Рокингема был заглушен черным языком, вошедшим ему между зубов. Язык проникал все дальше и дальше, и горло несчастного свела судорога. Сердце стучало в ушах, и он готов был потерять сознание. Но тут скалтум вытащил язык и даже сделал шаг назад. Рокингем рухнул на четвереньки, отплевываясь и кашляя.
— Да, я почувссствовал ее ссслед в тебе, — одобрительно произнес скалтум, и Рокингема вырвало в пепел и грязь.
Жонглер вошел в отведенную ему комнату. Что ж, за шестнадцать монет хорошего не жди. Вокруг стояла тьма, но горничная засветила лампу, правда, настолько жалкую, что она не могла осветить всего пространства. Однако бродяга увидел, что стены давно нуждаются в покраске, а единственной мебелью была кровать, с которой на свет лампы ринулись полчища моли. Затем, повернув голову, он обнаружил старый шкаф из кедра.
Шагнув к нему, жонглер потянул на себя кособокие дверцы — шкаф оказался пуст.
В комнате было душно, пахло старым свечным воском и немытым телом. Но рамы единственного узкого окна, выходящего на двор харчевни, оказались наглухо заколочены, хотя и пропускали звуки подков, доносившихся со двора сюда, на четвертый этаж. Известие о пожаре в саду до сих продолжало волновать горожан.
Но к бродяге этот пожар не имел никакого отношения.
Жонглер подождал, пока горничная выйдет после того, как он положил ей в ладонь медную монетку, запер дверь изнутри и еще подождал, слушая ее удаляющиеся шаги. Больше ничего не было слышно, и только тогда он обернулся и посмотрел на свою спутницу. Лютнистка стояла посереди комнаты, поставив футляр с инструментом у кровати, а потом, не выпуская из рук лютни, тихо вздохнула и опустилась на измятое покрывало. Она сидела, чуть отвернувшись, и густая волна светлых волос заслоняла от жонглера ее лицо.
— Ты сказала — Эррил, — начал он, торопясь добраться до разгадки тайны. — Почему ты назвала меня так?
— А разве ты не тот, кого так зовут? — ответила вопросом на вопрос маленькая женщина, кладя лютню на колени.
— А кто же ты сама? — тоже вопросом на вопрос ответил жонглер.
— Я Нилен из Локайхиры, — мягко ответила та и подняла к нему глаза, словно надеясь, что он немедленно узнает ее.
Локайхира? Что такое? Какие-то смутные воспоминания пронеслись в мозгу жонглера, но он бывал слишком во многих городах и весях, чтобы запомнить какую-то Локайхиру.
— Где это?
Женщина подалась к нему всем телом, лютня соскользнула с колен, и снова блеск этого красного дерева что-то напомнил жонглеру.
— Как ты забывчив, Эррил из Стендая, — прошептала женщина, обращаясь почему-то к своей лютне.
— Никто не звал меня этим именем уже сотни зим, — тоже вздохнул жонглер, начиная чувствовать, как ноет после выступления все тело. — И тот человек давно умер. — Он подошел к окну и отодвинул грязные занавески. Во дворе толпились люди с факелами, кто-то тащил багры и корзины с песком. Потом появилась повозка, груженная бочками с водой, люди закричали, и вся процессия направилась к дороге. На западе, в долине у края гор, блестели оранжевые зарева.
Внезапно Эррил вздрогнул, вспомнив, когда и при каких обстоятельствах он сам стоял в последний раз посреди этой долины. Тогда он тоже смотрел из окна харчевни на далекие огни у подножья холмов.
— Зачем ты искала меня? — не оборачиваясь, спросил он. В темном отражении окна бродяга увидел, как женщина медленно опустила голову и коснулась пальцами лютни.
Несколько одиноких нот печально огласили грязную комнату.
— Потому что мы последние, Эррил.
И эти слова снова унесли его далеко-далеко, в давно забытые места:
— Последние в чем? — сурово потребовал он, наконец повернувшись к своей гостье.
— В отзвуке силы далекого прошлого, в Чи.
Эррил осклабился. Зачем она называла имя того бога, что оставил Аласию на растерзание Гульготе?
— У меня нет никакой силы.
Она опустила голову еще ниже, и волосы окончательно скрыли от жонглера ее лицо:
— Ты сомневаешься в своей силе, прожив на свете полтысячи лет?
— Это мой брат. Он сделал для меня все это.
— Шоркан, — дуновением ветра над водой прошептала она. При упоминании имени брата Эррил вздрогнул и сделал шаг навстречу загадочной лютнистке:
— Откуда ты столько обо мне знаешь?
— Я изучала древние сказания, — пальцем она отвела с лица волосы и глянула на жонглера блестящим фиалковым глазом. — И древние слова: трое станут одним, и будет создана Книга.
— Это всего лишь старые слова забытых времен.
Лютнистка прищурилась:
— Значит, ты уже не тот человек, о котором говорится в сказаниях. Тот человек спас и защитил Книгу, он бродил по городам и пытался поднять восстания против Гульготы и ее лордов — и имя его все еще живет в памяти этой страны.
— Старая история, не больше.
— Нет, история жива. Она длится и по сей день. — Волосы снова закрыли ее лицо.
— Но как ты узнала меня? — Эррил устало присел на подоконник.
Покачав лютню на коленях и еще раз пробежавшись по струнам, женщина тихо ответила:
— Это все музыка.
— То есть? Какое отношение к этому имеет лютня?
Женщина нежно провела кончиком пальца по красному дереву:
— Там, в глубине Западных гор, до сих пор находятся древние заросли деревьев коакона. Ты должен помнить их — деревья коакона, деревья духа. Или ты забыл и их?
— Я помню только одно, что росло в центре Алоа Глен. — И перед мысленным взором жонглера возникло солнце, медленно заходящее в усталых ветвях единственного дерева коакона. И бродяга вновь увидел сапфировые цветы, мерцавшие на ветвях в неверном свете заката. — Оно было выше любого шпиля в городе. — Нилен выпрямилась на жалкой постели и в первый раз полностью откинула волосы с лица.
— И оно все еще цветет? — спросила женщина, и в голосе ее прозвучали тоска и боль.
— Нет. Когда я видел его в последний раз, соли моря подточили его корни. — Эти слова словно ударили лютнистку в самое сердце, и как можно мягче Эррил закончил: — Теперь, вероятно, оно совсем погибло.
По щекам женщины покатились слезы:
— А та роща и называлась Локайхира, сердце леса, и… — рыданья не дали ей закончить.
Эррил спрыгнул с подоконника, неожиданно все вспомнив. Локайхира! Память вернулась к нему, как река, вдруг вышедшая из берегов и разлившаяся половодьем. Он вспомнил отца, курившего за кухонным столом трубку и потиравшего круглый живот. От ясной пронзительности этого воспоминания колени у него ослабли. Старый бродяга увидел и сеть красных жилок на носу отца, и то, с каким свистом вылетало дыхание из его крупных губ, и как скрипело кресло под его грузным телом…
— Отец… — прошептал он. — Когда-то отец рассказал мне, как в юности он попал в Локайхиру, но я всегда думал, что это сказки. А ведь он говорил о нимфах, обрученных с деревьями, о волках, высоких, как люди, и о деревьях в дом толщиной…
— Локайхира не сказка — это моя родина.
А перед глазами Эррила уже вставал его родной дом. Воспоминание об отце вызвало к жизни ещё тысячи образов, которые он так долго пытался забыть: вот они с братом играют в полях в прятки, вот он в первый раз целует девушку на празднике урожая, а вот дорога в полях, уходящая вдаль…
— Прости, — пробормотал он. — Что же стало с твоей родиной?
Плечи ее опустились:
— Это долгая история, происшедшая еще задолго до того, как твой народ пришел на эту землю. На наши деревья было наложено проклятье странным народом, называемым эльфами. — Лицо лютнистки стало отсутствующим, словно она целиком ушла в далекое прошлое, и Эррил почувствовал старую боль, от которой все еще ныло ее нежное сердце.
— Эти эльфы, о которых ты говоришь, — осторожно начал он, стараясь не спугнуть ее тишины. — Я слышал о них. Я слышал истории и о среброкудрых существах, но тоже считал их мифами.
— Время все превращает в мифы, — женщина быстро глянула в лицо жонглера. — Но только ты один, Эррил из Стендая, можешь знать это. К тому же теперь ты и сам миф и легенда.