Ивга прерывисто вздохнула.
– Паршиво? – спросил инквизитор, не поворачивая головы.
Она, тоже не глядя, кивнула.
– Прости. На самом деле ты должна бы несколько часов валяться без сознания… Во всяком случае, те наши подруги, что перевели оперный театр в разряд погорелых, валяются до сих пор…
Ивга сглотнула. Ей было неприятно вспоминать.
Во дворе дома на площади Победного Штурма старушка прогуливала свою собачку; в квартире на втором этаже заканчивала работу веселая домработница, и взгляд, брошенный ею на Ивгу, не оставлял простора для толкований.
Улучив минутку, Ивга привстала на цыпочки и просительно заглянула инквизитору в глаза:
– Скажите ей… А то она переживает, бедная, что у вас такая оборванная и некрасивая любовница. Она не понимает, как это вас угораздило…
Некоторое время инквизитор оценивающе смотрел на нее. Потом приподнял уголки губ:
– А тебе что, стыдно? Если тебя считают моей любовницей?
Ивга вздохнула:
– Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..
Старый лум говорил с женщиной. Издали Клав обознался, приняв ее за Дюнкину мать, и успел трижды покрыться потом, прежде чем понял свою ошибку. Дюнкина мать была моложе и жестче – а эта женщина казалась усталой и оплывшей, как догоревшая свечка. Лум говорил и говорил; женщина медленно отвечала, еле заметно кивала тяжелой головой, и покатые плечи ее, кажется, чуть-чуть расправлялись – хотя, конечно, Клав мог и ошибиться.
Потом женщина слабо пожала руку старика, тяжело поднялась со скамейки и двинулась прочь, почти касаясь земли дорожной сумкой в опущенной руке. Некоторое время лум глядел ей вслед, потом обернулся; рядом неподвижно стоял угрюмый, напряженно молчащий парень.
Минуты три оба следили за крупной белкой, выписывающей спирали вокруг темного дубового ствола.
– Я нуждаюсь в утешении, – сказал парень глухо.
Лум пожал плечами:
– Я здесь для того, чтобы утешать… Но тебе я вряд ли смогу помочь… Клавдий.
– А вы попытайтесь, – тихо попросил парень. – К кому мне еще идти?..
Лум помолчал, откинувшись на спинку скамейки. Проводил белку взглядом, вздохнул:
– Я… предупреждал тебя. Ты не послушал.
– Не послушал, – согласился Клав. – Не мог послушать… Повторилось бы все… – его передернуло, – повторилось бы – не послушал бы снова.
– Жаль, – глухо проронил старик. – Ты сильнее многих… и ты непростительно слаб.
Клав ожесточенно вскинулся:
– В чем моя вина? В том, что любил… люблю ее?..
Лум поднял глаза, и, холодея под его взглядом, Клав осознал свою ошибку. Если старик хоть тоненькой ниточкой связан со службой «Чугайстер»…
Его собеседник был достаточно проницателен; некоторое время старик и юноша неотрывно смотрели друг на друга.
– Я всего лишь лум, – медленно произнес старик. – Я делаю, что умею… И ничего больше. Не приписывай мне… лишнего. Я всего лишь лум.
– Зачем они приходят? – спросил Клав шепотом. – Они… ради нас? Они… это именно они или нет?..
Облачив в слова свои неясные стыдные страхи, он ощутил наконец облегчение. Все-таки сумел. Главный вопрос задан…
Старик вздохнул:
– Я не могу сказать тебе больше, чем знаю… Даже всего, что знаю, я не могу сказать. Это слишком… личное…
– Они хотят нашей смерти? – быстро спросил Клав. – Это может быть правдой? Чугайстеры говорят…
Он осекся. Не ко времени сказанное слово; не поминать бы.
– Возможно, – отозвался старик, глядя вперед и вдаль, туда, где среди зеленеющих ветвей вились полчища мелких птиц. – Это слишком… индивидуально… Но я не хотел бы, чтобы ты сюда приходил. Это, наверное, жестоко, но ты выбрал сам; не приходи на кладбище. Или я вызову… их. Хоть я тоже их не люблю…
– Но ведь только вы можете… помочь… подсказать… – Клав говорил затем только, чтоб не молчать. Он уже понимал, насколько слова бессмысленны.
– Побереги себя, – глухо отозвался лум. – Это все.
И ушел, враз одряхлевший, и побрел прочь, подставив согбенную спину белым каплям весеннего синичьего помета.
Клавдий знал, что на болеутоляющее надежда невелика; сделавшись маркированным инквизитором, он потерял способность засыпать со снотворным и избавляться от боли посредством таблеток. Боль следовало изгонять усилием воли – но вот, как на грех, все не удавалось сосредоточиться.
Боль была не в раненой руке. Боль была где-то очень глубоко, сдавленная боль, до поры до времени угнетенная боль… Надо отвлечься.
Девчонкины глаза блестели в полутьме прихожей. Волосы, рассыпавшиеся по плечам, недалеко ушли от медной проволоки; у нее поразительная защита. Раньше он не встречал ведьм, способных так стойко переносить столь тяжелые испытания; правда, там, на площади перед Дворцом, она чуть не грохнулась в обморок и здорово помяла его раненую руку… Хотя – разве это рана?..