– Как он? Ну то есть…
– То есть помимо того, что умирает? – Снова смешок. – Нормально. Ходит с трудом, поэтому обзавелся тростью, но пока ничего не болит. Может, потом начнутся боли, а может, и нет. И он в здравом уме. Опять-таки пока.
А я-то гадал, с чего вдруг тетушки перестали оставлять мне голосовые сообщения и Леон с Сюзанной не пишут. Меня жгла обида – надо думать, им надоело, что я не отвечаю, вот и решили больше не беспокоить. И вот теперь я с изумлением, смешанным с яростью и стыдом, осознал, что дело не во мне.
– В общем, если хочешь его увидеть, пока он еще в состоянии общаться, съезди к нему погостить, – предложила Сюзанна и добавила, когда я не ответил: – Понимаешь, кто-то должен там быть. Один он больше жить не может. Леон прилетит, как разберется с делами, я навещаю его при первой возможности, но не могу же я бросить детей на Тома и перебраться к дяде.
Леон жил в Берлине и на родине бывал нечасто. До меня потихоньку дошло, что дело серьезно.
– Может, твои родители, ну или мои родители, или…
– Они все работают. Доктора говорят, что в таком его состоянии в любой момент жди беды – или в обморок упадет, или начнутся судороги. За ним нужен круглосуточный присмотр.
Я не стал объяснять, что со мной вполне может случиться то же самое. Представил, как мы с Хьюго синхронно бьемся в судорогах, почувствовал, как в горле першит от подкатившего смеха, и на мгновение испугался, что расхохочусь как ненормальный.
– Это не значит, что с ним нужно нянчиться. Если потребуется уход, мы кого-нибудь найдем, а пока достаточно, чтобы кто-то был рядом. Твоя мама сказала, что ты на пару месяцев взял отпуск…
– Ладно, – перебил я. – Постараюсь съездить.
– Если ты еще нездоров, скажи прямо, я…
– Здоров. Но не могу же я просто бросить все и переехать к Хьюго.
Сюзанна молчала.
– Я же сказал, постараюсь.
– Отлично, – ответила Сюзанна, – постарайся. Пока. – И повесила трубку.
Я долго стоял посреди гостиной, держа телефон на отлете, в луче солнца плясали пылинки, на улице дети орали то ли от ужаса, то ли от восторга.
Сюзанна правильно поняла: я не собирался никуда ехать. И не только потому, что не желал показываться в Доме с плющом в теперешнем моем виде, я не в состоянии принять решение, а уж о том, чтобы его исполнить, и речи не шло (как прикажете туда добираться? какие вещи взять?), где уж мне ухаживать за умирающим, я и за собой-то ухаживать неспособен, где уж мне общаться со всем обширным семейством, которое наверняка будет нас навещать, – вообще-то я в прекрасных отношениях с родней и в другой ситуации уже бросал бы вещи в сумку, но теперь… При мысли о том, что Сюзанна и остальные увидят меня таким, я зажмурился.
Ну и самое главное, конечно, то, что Хьюго, дядя Хьюго, умирает. И я не был уверен, что сумею это выдержать, тем более сейчас. Сколько себя помню, Хьюго безотлучно находился в Доме с плющом, был неотъемлемой его частью: он жил там еще при бабушке с дедушкой, холостой сын, мирно обитавший бок о бок с родителями, по мере их старения постепенно и без возражений принял на себя роль сиделки, а когда их не стало, вернулся к собственному привычному умиротворенному ритму. Хьюго бродил по дому в носках, с открытой книгой в руке, вглядывался в воскресное жаркое и ругался на чем свет стоит (“Адовы колокола и крови три ведра!”), поскольку жаркое ни разу за все мое детство не удалось как следует, прекращал наши с кузенами перепалки парой отрывистых замечаний (почему он не поступил так же с врачами, не заметил им привычным спокойным тоном, не допускавшим возражений, мол, разумеется, опухоль не смертельна, не пресек всю эту чушь в зародыше?). Мир и без того ненадежен и бессвязен, если же дядя Хьюго угаснет, мир и вовсе разлетится на миллион кусков.
Я понимал, что обязан хотя бы съездить повидаться с ним, но совершенно не представлял, как это сделать. Единственным возможным решением, позволявшим пережить эту ситуацию с теми минимальными ресурсами, которые у меня были, казалось спрятаться поглубже в нору, наглухо отгородиться от всех и вся, принять кучу обезболивающих и запретить себе думать о случившемся, пока все не кончится.
Я так и стоял посреди гостиной с телефоном в вытянутой руке, как вдруг зажужжал домофон, и я вздрогнул; пришла Мелисса с большущей коробкой пиццы и рассказом о том, как мучился итальянец из кафе при мысли о том, что ему придется положить дольки ананаса на ее половинку пиццы. Я не знал, как сообщить ей новость, рассмеялся, убрал телефон и принялся за пиццу.