Таня иногда ловила себя на мысли, что обезлюдевший город вовсе не значит – обезжизненный; напротив, город по ночам, казалось, оживал, стряхивая с себя осточертевшую обыденность; каждый дом говорил на своем особом языке, жалуясь на нелегкую судьбу и вспоминая куртуазные времена своего раннего существования, когда он блистал в свете, щеголяя нарядным одеянием. Старые двери, украшенные вензелями, скрипели, как изношенные суставы, а легкая реставрация центральной улицы напоминала толстый слой румян на лице увядающей кокотки.
Но исчезали люди – и исчезало тотчас все наносное, будто и не было его.
У Таниных родителей был хороший знакомый – переводчик, знавший несколько языков, в том числе и немецкий. Он рассказывал, как в восьмидесятых годах сопровождал какого-то известного австрийского кинорежиссера, чьи предки жили в городе одного касания, когда он находился в составе Австро-Венгерской империи.
Переводчик долго водил именитого гостя по узким мощеным улочкам, заглядывал в переулки, где еще хоронилось прошлое, они кружили по центру, уходили от него в сторону, а затем – неожиданно – вновь возвращались, словно и не уходили.
Уже к вечеру чичероне привел своего спутника на главную площадь, с нависавшей над ней ампирной ощерившейся ратушей; неподалеку от нее располагалось кафе, каким-то удивительным образом сохранившее лоск и прелесть тридцатых годов прошлого века; говорили, что в то время там располагалось знаменитое кафе-шантан. Высокие потолки, лепнина, на стенах – чудом уцелевшие фрески в стиле арт-нуво.
– Маэстро, – поинтересовался переводчик у режиссера, – позвольте задать вам вопрос?
– Конечно, – ответил тот.
– Вам понравился город?
Режиссер внезапно смутился, будто его спросили о чем-то непотребном, потом стал бормотать нечто нечленораздельное себе под нос и, наконец, выдавил:
– Нравится. Но без людей…
И потупился, как красна девица.
Не то чтобы режиссер относился к мизантропам, и не то чтобы ему не понравились люди, – ему не понравилось их отношение к городу, потому что, собственно говоря, и отношения никакого и не было, скорее, равнодушие.
Потому Таня даже на своей любимой пешеходной улице старалась не бывать днем или вечером – только поздно ночью или ранним-ранним утром.
Как-то, во время своей очередной ранней фотоохоты, когда едва-едва занималась заря, заряженная привычно бешеной энергией, овладевавшей ей во время съемок, Таня – часов в пять утра – оказалась на той же самой улице. Убедившись, что улица пуста, она стала фотографировать каждый дом по многу раз, пытаясь поймать какой-то неожиданный ракурс, и не заметила, как к ней подошел полицейский патруль.
– Девушка, что вы тут фотографируете? – Один из стражей порядка подозрительно оглядел Таню с головы до ног, словно она была поймана при попытке заснять секретный военный объект.
– Минуту, – сказала Таня, положила фотоаппарат в кофр и добавила: – Пойдемте…
– Куда? – не понял патруль.
– Увидите…
Она подвела полицейских к дому с пожарной лестницей:
– Я по этой лестнице хочу залезть на крышу. Если вдруг позвонят в полицию и сообщат, что кто-то ходит по крыше, знайте, что этот «кто-то»-я…
– Вы хотите сделать там селфи? – съязвил тот же полицейский, у которого девушка с фотоаппаратом вызвала подозрение.
– Отчего люди не летают? – ответила она вопросом на вопрос.
А еще Таня любила фотографировать ночное небо, и однажды ей удалось даже запечатлеть Млечный путь; то есть снимков она тогда нащелкала множество, но получился только один, и непонятно – почему. Только один передал это невыразимое чувство, которое охватило все Танино существо в тот момент, когда в фокус буквально вплыл Млечный путь.
Так неожиданно – порой – вплывает в сердце вера, вещь тонкая, требующая нюансировки. Недаром неглупые иногда французы говорят: «Истина – в оттенке». А нюанс, оттенок, насколько это верно, отнюдь не предполагает нахрапистости, и – потому – когда нюансом, оттенком начинают торговать, становится не по себе.
Впрочем, касается это не только торговцев верой, но и торговцев неверием. Собственно говоря, противны (богопротивны) и те и другие.
Человек аккуратно ходит в храм, аккуратно соблюдает традиции, чтит священные книги, цитирует с закрытыми глазами мудрецов, но при этом душа его черна, как нагуталиненный сапог; спросите этого человека, давно ли он помогал хоть чем-то своему ближнему или, скажем, близкому другу, внезапно оставшемуся на мели и без какой-либо поддержки; давно ли он протягивал руку помощи падающему, нашел слова сочувствия для человека, нуждающегося в словах утешения, – нет, увы, спрашивать об этом равносильно тому, что разговаривать со стеной, даже если это Стена плача (хотя Стена плача скорее способна откликнуться на призыв о помощи).