Нас отвели в просторную комнату — наполовину спальню, наполовину гостиную. Очевидно, это было лучшее, что здесь могли предложить. Принесли еду и питье: оловянное блюдо с тушеным мясом — бараниной, судя по запаху, — и к нему пшеничный хлеб, сыр, пиво для меня и вино для дамы. Хозяйка поставила ужин на стол, поклонилась и ушла.
Незнакомка почти не ела, только чуть приподняла вуаль, чтобы выпить вина, раскрошила кусок хлеба, не снимая перчаток, и едва дотронулась до мяса на тарелке. Возможно, еда была для нее слишком грубой. Я почувствовала, что теперь она рассматривает меня, но не подняла глаз от тарелки, пока не закончила есть и не промокнула остатки соуса хлебным мякишем, — я так изголодалась, что ни ее пристальный взгляд, ни ужас сегодняшнего утра не могли отвлечь меня от ужина.
— Наелась? — спросила она, постукивая по столу тонкими пальцами.
Я кивнула.
— Тебе нравится эта комната?
Я снова кивнула.
— Хорошо. Теперь я должна тебя покинуть, у меня много дел. Хозяйку зовут Энни, она будет о тебе заботиться. С ней ты в безопасности.
С этими словами дама встала и вышла. Сквозь дверь я слышала, как она просит хозяйку приготовить мне ванну, и в скором времени просьба была исполнена. В комнату притащили большую кадку, выложенную льняной тканью, а служанки принесли несколько кувшинов горячей воды. Никогда раньше я такого не видела, и тем более ни разу не принимала ванну. Дома — при одной мысли о доме мне захотелось плакать — мы мылись в реке, и то нечасто.
Как только все приготовили, пришла хозяйка. Первым делом она велела мне раздеться.
— И это снимай, — потребовала она, когда я осталась в одной сорочке.
Служанка собрала мою одежду и ушла.
— Куда? — спросила я.
— Ее сожгут.
— Но что же мне носить?
— До завтра — вот это. — Хозяйка показала мне длинную льняную рубашку, которую держала под мышкой.
Я стояла перед ней совсем голая. Рука невольно потянулась к кожаному мешочку, висевшему у меня на шее. Его сделала бабушка: в нем хранится то, что никому не следует видеть. Я покраснела, чувствуя себя совершенно беззащитной.
— Не бойся, — сказала хозяйка вполголоса и так спокойно, будто знала, кто я и откуда. — Снимай мешочек и залезай в кадку.
Энни была крупной женщиной с крохотными черными глазками, похожими на изюминки в круглой булке лица. Она закатала рукава, обнажив мясистые руки, и принялась меня тереть с неожиданной силой. Я не считала себя грязнулей, во всяком случае по сравнению с другими деревенскими, но Энни не успокоилась, пока служанки дважды не сменили воду. Труднее всего оказалось отмыть волосы — они спутались и свалялись, и Энни выдирала их клочьями. Затем она натерла меня каким-то резко пахнущим зельем.
— Это кора черной ольхи, сваренная в уксусе, — пояснила она. — На тебе вшей, словно блох на шелудивой овце.
Она продолжила натирать меня твердым бугристым мылом и мешочками с травами, источавшими сладкий запах, затем взялась вычесывать мелким гребнем гнид и вшей. Казалось, она выдерет мне все волосы — еще немного, и кожа на голове закровоточила бы. Вода в кадке остыла, и я начала дрожать. Тогда Энни наконец позволила мне выбраться и принялась растирать меня грубой льняной простыней, пока я вся не порозовела.
— Ну вот, — произнесла она, запыхавшись, и напоследок разделила мои волосы на пробор, а затем окинула меня придирчивым взглядом и подытожила: — Совсем другое дело!
Потом протянула мне рубашку.
— Бегом в постель. Я принесу тебе горячий поссет. — Энни расплылась в добродушной улыбке. — Ты такая симпатяга, если тебя отмыть! — Затем вдруг прижала меня к себе. — Бедная девочка. Что-то с тобой будет?
Кадку унесли, грязную воду шумно выплеснули во двор, и меня наконец оставили в покое. Я взяла свечку и подошла к мутному треснувшему зеркалу на высоком комоде. На меня смотрело мое отражение с покрасневшими веками — мыльная пена и добрые слова заставили меня прослезиться. Серые глаза с желтоватыми крапинками и четкой радужкой; кожа после ванны порозовела и стала не такой смуглой. Волосы спадали на плечи густыми прядями, которые цветом напоминали кору ясеня, а на концах рыжели, как дубовые листья зимой. Возможно, дело было в неверном свете свечи, но лицо в зеркале будто принадлежало не мне, а незнакомой взрослой женщине.