– У-у, какой гоженький! У-у, какой светленький! Оставайся с нами, дитятко! У нас тут ве-е-есело.
И Васятка, как заворожённый, уже, было, кивнул им в ответ, как лес зашумел, деревья закачались, и девки бросились врассыпную, заверещав, а Васятка остался стоять один посреди болота. И видит он вышел из-за могучих елей старик – высокий, могучий, ростом почти с дерево, в кафтане из травы спрядённом, только не подпоясанный, с бородой долгой, а в бороде той грибы да ягоды прячутся, веточки торчат кривые, глянул он жёлтым глазом на Васятку, молвил строго:
– Где же озорницы эти? Куды подевались?
Онемел Васятка от испуга, никак сам Хозяин к нему явился. Да куда ж девчонки-то запропастились? Хоть бы они его спасли. А Леший будто мысли его прочитал, говорит в ответ:
– Не для того они тебя сюда заманили, чтобы обратно выводить. То внучки мои – гаёвки. Девки не злые, да озорные не в меру. К ним и птица хворая идёт, и зверь раненый бежит за помощью. Но коли станет им скучно, тут уж горазды они становятся на шалости. Вот и тебя заманили на чарусу своим мячиком моховым, кабы не я, так и остался бы в болоте навек. Ну, да я доброту твою знаю, мальчик ты ладный, в моих владениях беспорядков не чинишь, зверьё не обижаешь, да и ко мне с почтением завсегда, за подарочки твои спасибо тебе, Васятка! А коль ты меня уважил, так и я к тебе с добром буду, выведу тебя к людям.
Взмахнул он рукой, и тут же вихрь поднялся невиданный. Всё кругом исчезло в круговерти: закружилось, понеслось, зашумело, засвистело. Зажмурился Васятка от страха, а как глаза открыл, так увидел, что стоит он на тропке, у самой опушки, рядом с тем самым приметным пнём, на который он завсегда угощение для Лешего кладёт, а перед ним ребята, товарищи его.
– Где ты там пропал-то? Уснул что ли? – засмеялись они, – Еле ноги волочишь.
– Да корзина-то у тебя кака полная, – подивились они, – Ты по пути что ли ещё набирал? Да ягоды-то какие необычные, все большие, одна к одной, да золотые. Васятка! Ты где ж морошки-то нашёл?
Васятка же щурил глаза от закатного солнышка, что светило ему в лицо, и сонно улыбался.
– Э, да он почти сомлел, айдате-ко скорее до дому, – сказал старший среди ребятни, Игнат, подхватил Васяткину корзину, его самого посадил на закорки, в другую руку взял своё лукошко, да стал шустро спускаться с горки в деревню, что виднелась внизу между озёр голубых, в которых, как в зеркале, отражалось красное, уходящее за землю, солнышко.
Заканчивался ещё один Божий день.
Проклятый колодец
У самой околицы деревенской колодец стоял. Старый он был. Такой старый и древний, что даже и старики уж не помнили, кто его выкопал и когда, только баяли люди, что недоброе это место. Блазнится тут всякое. Днём-то ишшо ладно, а в сумерках, да тем паче ночью, ходить возля него не следует. Ежели вдруг приходилось кому из деревенских домой по потёмкам уже возвращаться, то колодец тот обходили стороною, круг большой совершали. Колодец-то аккурат у самой дороги стоял, вот и приходилось петлю делать. Да уж лучше так, чем в беду попасть. Говорили, что случалось иным видеть возле него то собаку белую, то птицу большую невиданную, то лошадь, что паслась у колодца сама по себе, а то и девицу… Сруб у колодца того цел ишшо был, трухлявый, правда, а вот журавель давно уж истлел и сгнил, и лишь кривой пень, оставшийся от него, напоминал о том, что когда-то брали из того колодца воду. Да она и сейчас была, вода-то. И в безлунные ночи приходили к тому колодцу ведьмы. Для дел своих колдовских тёмных воду из него брали. Дядька Макар, чья изба в деревне крайняя стояла, баял, что видел раз, как ведьмы-то воду брали, а доставал им ведро самый настоящий чёрт, со свиным рылом и рогами, он-де нырял в колодец с громким всплеском, визжа и хрюкая, а после выскакивал наверх, подбрасываемый дьявольской своей силой, и разливал щедро из ведра в подставленные ведьмачками кувшины да крынки. А ещё говорили, что дна у того колодца нет. Но да то никто не проверял, так, сплетни одни, что бабы вечером на завалинках треплют, а у баб языки, как известно, что помело.
И жил в той деревне Игнат. Парень добрый да светлый, к людям приветливый, на помощь скорый. Об ту пору вошёл он в женихов возраст, к девятнадцати дело шло. Девки ему глазки строили, поглядывали томно из-за плетней да калиток, когда он по улице шёл, парень он был видный, да и сердцем открытый. Только никто ему пока не глянулся. Ходил он вместе со всеми парнями да девчатами на посиделки, лишь солнышко за реку закатывалось, да деревенские петухи принимались дремать до своего часу, когда опускались на деревню сумерки в сладкой дымке, наплывающей с полей, ложились спать старшие люди, умаявшиеся за день на тяжёлом крестьянском труде, а из-за леса выглядывал остророгий месяц, освещая ярким своим светом избы да тропки, сады да луга, речной бережок и любимое у молодёжи место – скамейка у дома бабки Матрёны. Отчего уж парни да девки ту скамейку облюбовали, они и сами бы, пожалуй, не ответили, да только каждый вечер по заведённой традиции, с весны и до осени, собирались они под обхватистой душистой липой, что обымала скамейку своими руками-ветвями и укрывала густым шатром, скрывая от сторонних глаз. Бабка Матрёна была глуховата, и смех молодёжи не мешал ей крепко спать после трудов праведных. Вот и в тот вечер, когда едва только наступило лето красное, тоже так было. Собрались девчата с парнями на посиделки, и Игнат пришёл. Шутки да песни, разговоры под семечки, да танцы под гармонику, переглядки да улыбки – что ещё для счастья молодого надо? Всем ладно, всем весело. Но вот, слово за слово, и вышел отчего-то промеж ребят спор, да такой, что чуть до драки не дошло. Крики, шум стоит. Тут окно в избе отворилось, и выглянула из него заспанная бабка Матрёна, она, сощурившись, пригляделась, а после и прикрикнула: