– Ну, прощай, Игнат, пора мне.
Месяц рогатый протянул вдруг с небес свой луч и по нему, будто по лесенке, шагнула девица наверх.
– Звать-то тебя как, красавица? – опомнился Игнат, бросившись к лунной лествице.
– Варварою, – донеслось в ответ, – А завтра на ярмарку ступай…
И смолкло всё, туман развеялся, звуки появились, ожило всё кругом, как и не было ничего.
– Вот же ж морок, – тряхнул головою Игнат, и зашагал скорее прочь.
Ничего не понял он, зачем ему на ярмарку – завтра в поле ему надобно, со всеми на работу.
– А, была – не была – пойду!
***
Ярмарка в то воскресенье большая развернулась, весёлая. Погулял Игнат, да домой уж было собрался, как вдруг девчонку в толпе заприметил. И она на него, вроде как глядит, улыбается. Подошёл он к ней ближе – коса у неё до земли, лента в косе алая, сарафанчик зелёненькой. Похожа на кого-то, а на кого – не может Игнат вспомнить.
– Пойдём на карусель? – предложил он девушке.
– А и пойдём, – отвечает та.
Весело им вдвоём, ровно сто лет знакомые, нагулялись вволю, по домам пора.
– Откуда же ты будешь-то, красавица?
– Да из Больших Ельников я, Варварой меня звать.
Вздрогнул тут Игнат, понял на кого девица похожа.
– А меня Игнатом зовут, – улыбнулся он в ответ, – Может, в следующее воскресенье снова тут увидимся?
– Увидимся, коли тятя на ярмарку поедет, – кивнула Варвара.
– Ну, до встречи.
– До встречи.
Так и пролетело лето красное… А по осени посватался наш Игнат к Варварушке. На Покрова и свадьбу сыграли. А на другую весну поставил Игнат новый сруб и журавель у заброшенного колодца, людям правду рассказал, и стали люди к колодцу ходить, да воду пить. И от воды той немощные выздоравливали, ссорящиеся примирялись, некрасивые расцветали, а злые добрыми становились. То ли сказка то, то ли быль это – то неведомо, много на свете чудного да неизведанного есть, кто во что верит, с тем то и случается.
Русалий четверг
Утро занялось по-над деревнею серое и сумеречное, то ли вечер, то ли утро – не разобрать. Небо, как опрокинутый ковш, накрыло бесцветным куполом лес, реку и бревенчатые избы. Из нависших туч сеял мелкий, занудный дождь. Капли повисли на ветвях деревьев, сухой прошлогодней траве у плетня, на колючках репейника и наличниках окон, и казалось, что те плачут, не утирая стекающих слёз. Дома и заборы потемнели от сырости, скукожились, будто стали меньше ростом. Собаки попрятались по своим будкам и не высовывали носов, зарывшись поглубже в солому. Птицы укрылись под навесом, нахохлившись, и грея клювики свои в распушившихся перьях. Пахло влагой, мокрой землёй и тленом.
Нынче был на дворе четверг Русальной недели, день, когда матери поминают своих младенцев, умерших без крещения. Ежели не помянуть таких детей, так станут они тогда нежитью проклятой и много бед натворят живым. Правда то али нет, Полина не знала, да только старухи так сказывали, а традиции предков чтить надобно, таков закон. Тем паче тут, в деревне, все на виду. А Полина на особой примете, и так про неё невесть что городят, и пустоцветом кличут за спиной, и ведьмой, и проклятой, а всё потому, что все её пятеро детей, которых народили они с мужем Гаврилой, умерли почти сразу после рождения.
Отчего было то, не знала Полина, не ведала, ведь нарождались все её детки в срок, тяжёлыми горячими свёртками ложились в её руки. Спеленатые туго повитухою в чистые пелёнки, припадали жадно к материнской груди, молоко пили, силу её брали, а на вторые сутки засыпали мёртвым сном в своей зыбке. Да и откуда ей было знать про то, что ещё в день их свадьбы прокляла их завистница Дунька, которая на Гаврилу глаз имела, да не женился он на ней, не легла она ему на сердце – вздорная, крикливая, пустобрёхая. Выбрал он себе в жёны Полину – тихую, рассудительную, добрую, да спокойную нравом. Дунька же, узнав о том, кинулась в лесную чащу, где на топях болотных, вдали от жилья человеческого, жила колдунья поганая, что делами занималась мерзкими – детей из утробы материнской травила, кончину человеку насылала, любящих разлучала, да дружных ссорила навеки так, что доходило порой и до убивства. К этой-то старухе и заявилась Дунька, тяжело дыша и сверкая зенками от неистовой злобы, что душила её и переполняла душу. Колдунья, выслушав её, захихикала скрипучим смехом, от которого пламя в очаге заметалось-запрыгало, да по стенам тени поползли корявые.
– Э-э, лёгкой ты просишь для голубков мести, милая. Что смерть? – закаркала карга, – Ну, помрут они, дальше-то что? Они и после смерти своей вместе будут. А ты лучше вот как поступи, так-то ты им куда лучше напакостишь…