И шасть – за калитку. Тянуло меня столичнику что-нибудь зубоскальное отпустить, но поленился, от зевоты скулы свело.
– Покеда, – говорю. – Как проспитесь, заходите ко мне оба-два. Погутарим… гхы, гхы…
И отправился на боковую. Сморило в момент, но сон был неспокойный, рваный. То в закорках кололо, то в груди хлюпало. Слышал, как солдатка моя корову доить пошла, звякала в хлеву ведром. А когда часы настенные девять пробомкали, забарабанил кто-то в оконницу. Я от подушки отклеился, лупаю спросонья – а это Птаха, стоит снаружи и рожи мне корчит, во двор зовет.
Я, как был, в кальсонах, весь помятый, вышел, а у него уже каракули заготовлены. Читаю:
«Вагул ачнулся, требуит вас. Хочит сказать чаво-та».
– А тебе почему не сказал?
«Просит вас. Боицца».
– Эх, Птаха, Птаха! Советский милиционер, а грамотность на нуле, клопа тебе в онучи…
«Што перидать вагулу?»
– Передай, что скоро приду. И вот еще… гхы, гхы… Сходи, разбуди Липку, очкарика и этого… как его… Арсеньева. Пускай тоже приходят. Столичник мне в расследовании помогает, а Липка с этнографом по-вогульски балясничают, будут нам заместо переводчиков, ежели этот Санка опять русский язык с перепугу позабудет…
Грешен я, поспешать не собирался. Держал в уме, что призывает меня не нарком, а дикаришка-язычник. Кто он такой, чтобы я к нему на всех парусах несся? И что он может мне рассказать? Наверняка дребедень какую-нибудь, на поверьях замешанную…
Оделся, физию под рукомойником ополоснул, выпил кружку парного молока, которое солдатка принесла, съел омлет из трех яиц, тогда уж и пошел.
Сельцо к тому времени проснулось, жизнь в нем бурлила ключом, со всех сторон шевеление, петухи заливаются, козы мекают, кони ржут. Даром что народу немного – всего тысяча семьсот с лишком, по прошлогодней переписи, – а все, что надобно, имеется: вон детские ясли, вон молокозавод, а вон райпромкомбинат. Есть где работать, есть куда детей пристроить. Даже клуб с киноустановкой в этом году появился. Исполком постарался, молодцы. Председатель Федяев – толковый мужик, сделал из задрипанного поселочка конфетку. То ли еще будет!
Что до лекпункта, то он находился в здании, где лет тридцать назад открыли первую здешнюю лечебницу. Дом каменный, таких в Усть-Кишерти немало, а все благодаря тому, что тут еще до революции кирпич выпускали. И на продажу хватало, и себе на строительство оставляли.
Вошел я в главный корпус, и в ноздри мне сразу больничный дух шибанул. Узенький коридорчик, по правую руку дверь в смотровой кабинет. Заглянул – там фельдшерица, худющая, как жердина, какой-то бабе в рот заглядывает, просит «а-а-а» сказать. Я спросил, где вогула Санку найти, фельдшерица меня дальше по коридору направила. Там, в конце и налево, – палата для тяжелобольных. Открыл я дверь, через порожек переступил и обмер. Лежит вогул Санка не на койке, а прямо на полу, в пижаме пепельного цвета, крестом раскинулся, а глаза под лоб заведены и уже сохнуть начали.
Ясен перец, поднял я всю больничку на уши, а минут через пять и столичник с очкариком и Липкой подгребли. Липка, оказывается, с утра успела к себе в профшколу сбегать, четыре занятия провести, а в перерыв к ней столичник подвалил, Птахой предупрежденный. Очкарик без них идти не хотел, он в Усть-Кишерти впервые, потому и получилось, что явились они позже меня.
Все натурально в ступоре, никто ни черта не понимает. Столичник первым опамятовался, развел дедукцию с индукцией:
– В случайности я не верю. Это убийство. И убили его, потому что он р-располагал сведениями, которые могли кого-то скомпрометировать.
Этнограф ручонками всплеснул, чуть очки с носа не свалились.
– О! Я этого вогула очень хорошо знаю. Неглуп, сообразительностью отличался, но какими он мог располагать сведениями? Что-то вы, Владлен Сидорович, перегнули…
За ним и Липка голосок подала, Санка ей тоже не совсем чтобы чужой был:
– Он со мной никогда никакими тайнами не делился. Я думаю, у него их и не было, с его-то простосердечием… Если это убийство, то совсем бессмысленное, ничем не обоснованное, и я…
Оборвалась, как всегда, посреди говорения. А фельдшерица уже Санку мертвого ощупала, сказала, что причин скоропостижной кончины определить с наскока не может, нужно делать вскрытие, а это уже не по ее части. Жмуриков с подозрением на насильственную смерть правилами предписывалось в Пермь отправлять, к патологоанатомам. Так и с Грошиком было, да только все одно точного заключения сделать не сумели.