Однажды он спросил:
— Ник, ты не жалеешь, что мы взялись за всё это?
И Ник покачал головой, закусив нижнюю губу. Говорить в тот момент он не мог.
Но настал день, когда «лубок» уже не причинял Нику прежней боли, потому что колено достаточно распрямилось. И тогда Ловел понял, что выправит ногу. Но он еще долго не знал, сможет ли нога выдерживать положенную ей нагрузку тела. А сказал только вот что: «Отдых три дня — и я несу железку Хэлу, чтобы еще чуток разогнул».
Так дело и шло.
Полоска истоптанной земли отделяла их от церкви, где работы свернули до весны. Но день напролет визг пилы и стук молотка, звон тесла по камню неслись от хибарок строителей — там рабочий люд трудился зимой. Мастер же Беорнфред, запасшись чертежами, планами, наведывался в домишко попечителя и подолгу беседовал с Роэром и с учителем Алфуином.
А в две длинные палаты приюта приходил убогий, недужный люд и уходил: кто поправлялся, кто умирал. В Сочельник, когда дул сильный северо-западный ветер, барабаня дождем вперемешку со снегом по закрытым ставням, в женской палате у нищенки родился младенец. Только в приюте Святого Варфоломея, нигде больше в Лондоне, роженицы могли рассчитывать на кров и уход за дитятей. В Смитфилде появилось на свет уже много детей, но еще ни разу этого не случалось в Сочельник. И сестра Урсула с сестрой Модлин, принимавшие ребенка, были так счастливы, будто оказались у самих вифлеемских яслей.
Ловел, совершая свой поздний вечерний обход, радовался куда меньше: мать истощена от недоедания, младенец уж такой слабенький… Придет время им покинуть приют — и женщина снова примется просить подаяние, теперь и для себя, и для младенца. Пламя главного очага меж двух палат угасло, но от раскаленных угольев еще шла волна тепла. Ловел ненадолго задержался у очага: король каждую зиму жертвовал им по большому дереву с повала на дрова — чтобы в приюте не мерзли. В приютской часовенке ярко горели свечи, пламя свечей подрагивало от сквозняков, бросая отсвет на изображенного на стене святого, на свиток с одинокой бабочкой, прилепившейся с краешку. «Господь утешит Сион…» Печаль Ловела чуть посветлела: что бы ни ждало их после, на краткий миг тут и кров, и тепло, и любовь им — матери и младенцу, рожденному в канун Рождества. И Ловел разволновался не меньше сестер Урсулы и Модлин.
Свечи обычно горели всю ночь, горели пред алтарем и слабо освещали палаты, но свет не доходил в дальний угол, где стояла койка Ника (да и от очага мало тепла доходило), замедлив там шаг, прежде чем открыть дверь аптекарской и улечься на свою скромную постель, Ловел по дыханию мальчика понял, что он не спит и страдает от боли. Только два дня минуло, как «лубок» опять распрямляли — в четвертый раз.
— Не спится? — шепотом спросил Ловел, когда на миг затих храп человека на соседней койке.
— Никогда не засыпаю при этом ветре, — ответил Ник. Он никогда не признавался, если нога болела. — А малец тоже голосистый, да?
Над тяжелым дыханием, храпом спящих, над порывами ветра и резким звуком снежной крупы, бившей по ставням, возносилось тоненькое недовольное блеяние новорожденного младенца.
— Он скоро заснет, — сказал Ловел. — Свет ему странен.
— Боже упаси, я не жалуюсь. В каждом бы приюте под Рождество по мальцу, — сказал Ник.
На другое утро, когда Ловел появился у койки Ника с кувшином масла для растирания, Ник, обыкновенно лежавший все время на спине, закинув руки за голову и глядя в потолочные балки, сидел и обстругивал кусок дерева ножом, недостаточно острым для такого занятия. Одеяло было покрыто щепками, длинными кудрявыми стружками.
— Я мастерю подарок младенцу, — объяснил он, смущаясь. — Может, будет меньше плакать, если тешиться есть чем. Брат Люк мне нашел деревяшку.
— Да только не нож, — сказал Ловел.
— Нет, нож сестра Гертруда дала, он не слишком уж острый.
— Наверное, она думала, тупым тебе труднее отхватить палец. Женский просчет, — заметил Ловел. — Можно взглянуть?
Ник положил вещицу в протянутую руку Ловела.
— Это ягненок, — сказал — на тот случай, если возникнут сомнения.
Но Ловелу не требовалось пояснений. Маленькая незаконченная фигурка была грубой и неуклюжей, хотя — была безошибочной формы. Особенно, что касается длиннющих ягнячьих ног. Ник смог схватить в дереве резвость молоденького ягненка.
— Он еще совсем не законченный, — волнуясь, говорил Ник.
— Вижу. Часто режешь из дерева?
— Да строгаю немножко, так, безделушки. Думаете, мальцу понравится?
— Понравится, я уверен, вот только дай ему подрасти, — Ловел вернул ягненка и принялся закатывать рукава сутаны. — Подождешь — я найду тебе нож получше, а этот вернем на кухню, где ему место.
Ник почти весь день заканчивал своего ягненка, а вечером Ловел отнес его в дальний конец приютской палаты, где лежала женщина, прикрывая рукой крохотного сморщенного младенца.
— Мальчик из другой палаты смастерил вашему малютке игрушку, — сказал он. — Я бы такую сберег.
Женщина взяла маленького, любовно вырезанного ягненка, поглядела, а потом прижала игрушку к лицу и расплакалась.
Ловел решил еще как-нибудь занять Ника, прежде чем тот опять примется глядеть в потолок. Но раз попробовав, Ник уже сам загорелся и назавтра, сидя на краю постели — ему теперь каждый день разрешалось понемногу сидеть, — попросил:
— Брат Ловел, как думаете, смогли бы вы мне на поделки раздобыть у плотников чуток хорошего дерева — ну хоть бука? Что лежать — может, я б смастерил одно-другое для часовенки — так, задаром.
Довел, привязывавший к его ноге «лубок», отвлекся, взглянул на мальчика.
— Задаром? Мы выправим тебе ногу, Ник, но потом твоя очередь показать, на что ты способен.
Ник ответил спокойным взглядом.
— Я знаю. Но я все равно сделаю вам в алтарь канделябр.
И Ловел раздобыл у плотников дерево, а Ник принялся за работу. Сестра Олдис, чаще других подметавшая в палатах, поначалу очень сердилась из-за стружек на полу, но после того, как Ник показал ей свою работу, она, поворчав, согласилась, что такая — ее дополнительных трудов стоит. Ведь канделябр Ник вырезал необычный: это был высокий длиннокрылый ангел с венцом на челе, а углубление для свечи скрывалось меж его сзади сложенных крыльев.
Ник еще никогда не брался за вещь труднее и не знал, как ее сделать, поэтому он продвигался с работой медленно, делал, что дерево ему подсказывало, — подобно тому, как Ловел трудился над его неразгибавшимся коленом. И ошибался: руки не всегда слушались — правая и левая стороны ангельского лика получились неодинаковыми, Ник досадовал. Но дни шли, работа близилась к завершению, и Ловел знал, что резной ангел будет прекрасен.
— После этого я сделаю другого, — сказал Ник. Должна быть пара, и потом… постараюсь в другой раз не оплошать.
Ловел сидел и поворачивал фигурку в руках — разглядывал.
— Знаешь, — сказал он, — ты мог бы зарабатывать на жизнь как резчик по дереву.
— Если каменщиком стать не смогу?
Ловел поднял голову. Он с Ником никогда не притворялся.
— Да, — сказал он.
Ник поглядел на резного ангела, будто увидел его впервые, и удивился увиденному.
— А что, — протянул, — а что, это мысль.
— По голосу не скажешь, чтоб она тебе очень уж нравилась.
— Совсем же другое, понимаете… — Ник нахмурился, пробуя объяснить. — Тут что-то небольшое, а там… Хорошо, конечно, вырезать между делом, но совсем же другое, когда стены встают, когда камни так обтесаны, что на стыке не просунешь и ноготь, потому что тяжесть приходится на верное место, и контрфорсы нагрузку облегчат, и все честь честью… а потом… потом покажется, что она, выстроенная, возносится к небу, на землю не опирается… — Он запнулся, вдруг покраснев. — Давайте, давайте мне его, я не закончил венец.