Близился вечер, моросил назойливый дождь, колокола гулко звенели, но во влажности их звон казался дальним, словно обитель вдруг перетекла куда-то вглубь леса. Казачки жались к костру, как промокшие воробьи, и стучали вареными яйцами друг другу по лбу. Сундук с резной крышкой и «ой тяжелым» содержимым уже стоял близ костра.
Наконец ворота обители открылись – несмело, точно внутри боялись, что бородатые нелюди Степки Строганова вломятся в монастырь и устроят пакость. Они шли, черные, неспешные. В середине стаи – мать-настоятельница, пава в темном да с большим серебряным крестом на груди, справа и слева – черные птицы помельче саном. Шли недолго, застыли близ ворот.
Отец Евод подошел первым, даже улыбнулся. Степан подумал о неподобающем, увидел, как молода и хороша настоятельница захолустного монастыря.
– Степан Максимович Строганов, именитый человек, купец, владетель заимки и сотни десятин земли по Каме и ее притокам, сын Максима Яковлевича Строганова, – представил отец Евод, точно в покоях государевых был, а не на грязном, застывшем глиняными колдобинами пятачке меж святым местом и диким лесом.
Степан стащил колпак, склонился низко – аж кровь прилила к немолодой голове – и пожалел, что растерял ухмылки и нежности, повергавшие в дурман и девок, и вдовиц, и, что там, черниц.
Матушка согласилась отойти на пару шагов от всех прочих. И он, не отрывая от нее синего, манкого взгляда – соскреб все, что мог, – просил, чаровал, предлагал, торговался, умолял.
Да все об одном, о воле для Аксиньи Ветер. О том, что сидит она в монастырской темнице, что Степан просто так не оставит узницу (да ласково, без угрозы). О милостивом сердце настоятельницы, о больших пожертвованиях, о новых голосистых колоколах для звонницы монастырского храма.
«Без мужика баба сохнет. И эта скоро вся высохнет», – мелькало в голове, когда настоятельница глядела на его потуги, перебирала четки, склоняла голову, точно был перед ней глупый зверек, бегавший в колесе. Равнодушно прочитала грамотку от Михаила Федоровича, попрощалась ласково, кивнула своим черницам: возвращаемся в обитель.
И Степан решил использовать последнее средство.
В кельицу вновь пришла тьма.
Она нащупала кувшин с водой и пила ее малыми глотками. Во рту закисало разочарование, голова болела, и звенел в ней колокол. Или то звали на вечернюю службу?
– Здесь я. Здесь я.
Она повторяла это бессмысленное и глупое, точно последние дни, месяцы… Сколько она в этой обители? Вечность или – раз, два, три… шесть, еще боле месяцев от Святок до окончания лета. Она загибала пальцы, и ободранная кожа напоминала о неудачном побеге. И скулила, скулила, скулила… Не слезы текли по лицу – жизнь ее, неспокойная, неправедная, бурная.
Сквозь рыдания внезапно услыхала постукивание и что-то невнятное. Звуки те повторялись и повторялись, и будто бы услышала имя свое. «Совсем худо мне? Бесы шепчут – те, что в голове живут?» – сказала и чуть не засмеялась, такой несуразицей полна.
Она приложила ухо к стене, деревянной, шершавой, и тут же тес уколол десятком заноз любопытное ухо. Шептун умолк: ни постукивания, ни скрежета, ни имени.
– Померещилось. – Она перекрестилась.
В монастырской темнице и не то в голову явится. И тут же вспомнила икону, где бесы рвались изо рта и ушей, корчили рожи и тащили полуголых грешников. Всегда ее боялась.
– Аксинья, – разобрало отчетливо ухо, и что-то в голосе шептуна показалось знакомым.
Она молчала, и перед глазами были те бесы изо рта, но все ж не выдержала и спросила:
– Ты кто? Человек али кто неведомый?
И когда услыхала, кто говорит с ней, оцепенела.
Никогда не знаем, что принесет спасение, а что станет погибелью.
Степан с людьми своими встречал третью ночь под стенами Покровской обители и вспоминал, как сундук его прогнал спесь матушки Анастасии. Она открыла тяжелую, сцепленную железными скобами крышку и, забыв о сане своем, низко склонилась, прогнала отца Евода, что пытался помочь, вытаскивала каждую книгу, каждый свиток и гладила с великим благоговением.
Степан никогда не слыл книгочеем – учитель его, Михаил Ревяка, то подтвердил бы, – но при случае покупал рукописи и книги, ежели видел в них интерес. «Сказание» Авраамия Палицына – ветхая, будто писана о давних временах, а не о великом разорении, «История» на греческом или ином, неведомом Степану языке, свитки с картами разных земель, «Златоуст», «Книга Ивана Богослова», «Минея общая» – все в досках, коже, с золотом и каменьями.