– Устала мамушка, – отвечала Аксинья.
– А ты еще поспишь и станешь как прежде? – спрашивала дочь, и Аксинья ощущала, как соль щиплет глаза.
– Батюшка найдет Сусанну, и стану как прежде, – шептала она.
Однажды встала с постели, натянула сарафан, сделала пару шагов и вернулась назад, под пять стеганых одеял. Тепло и спокойно ей было лишь там, каждое из одеял отделяло ее от тоски и страха. А Феодорушка ложилась с ней рядом, что-то бормотала, пела тихонько – точно ласковый котенок.
«Счастье мое… Половинка счастья».
– Надобно вдвоем остаться.
Степана услышала. А может, ощутила, как из горницы вытекли люди и кошки. И даже Феодорушку отец велел вывести, хоть та и противилась, глядела гневно – точь-в-точь Степан, когда ему перечат.
Сел на ее постель, отодвинув пять одеял, оперся на здоровую шую, почти навалился на Аксинью большим горячим телом, глядел в глаза… И она подумала: ужели будет делать то, что привык? А потом вспомнила, как тонки ее пальцы, как выступают вены на руках, как, наверное, страшен ее лик, – и не глядела на себя за эти дни, о том и не думала.
И внезапно засмеялась.
– Ты чего? – спросил Степан, и радостная синева немного потухла.
– А ничего, – ответила и вновь засмеялась.
– Скучаю по тебе. А людей за Сусанной отправил, найдут ее.
И сбивчиво заговорил о людях своих, отправленных за дочкой, что с перерезанным горлом валялись на пустыре за государевым кабаком, о том, чего она слышать не хотела.
– Отыщу Сусанну, из-под земли достану, – повторял он.
– Не надо из-под земли, – шептала Аксинья и чувствовала, как кипят в ней слезы. Одолели проклятые. – Илюху Петухова сына за ней отправил?
Степан чуть отодвинул жаркое и жадное тело от ее безвольного, сразу поняла: не Илюха ищет Сусанну. Стал объяснять многословно и жалко, что Илюхе настоятельница Покровской обители велела в наказание работать в монастырском лесу, что Хмур и верные казаки отыщут синеглазую дочь, о том можно и не плакать.
Аксинья отвернулась, глядела на мох: заткнутый меж бревен, он лез наружу, точно как в ней чувство, от коего принялась дрожать. И вновь натянула на себя пять одеял. И даже сказать «уйди» не могла, боялась своего голоса.
– Пойду я, ты полежи. Устала ведь, да, Аксинья?
Он потянулся к ней, видно, собираясь обнять, – молодец, выручивший ведьму из подземелья, герой, спаситель, чуть потускневший Степан Строганов, тоска ее и гнев. Дернулась, чуть не свалилась с лавки. Степан вовремя подхватил ее, потянул к стене, прижал, точно неживую.
– Ты… Я без тебя… – тянул, а Аксинья отчего-то видела его невесту, кровавые потоки в лохани с нечистотами, темную келью и ответила лишь одно:
– Спать хочу.
– Ванька по лесу шел и боровичок нашел, – пел детский голосок над Аксиньиным ухом.
Она, не открывая глаза, вспомнила: «Дома, дома, я дома. Феодорушка поет, пташка милая», – и улыбнулась.
– Ванька по лесу шел, – разорялась дочка.
Аксинья выпростала руку и, нащупав медовое, теплое, погладила, потянула к себе, прижала. Ужели и правда вырвалась из обители, из цепких рук матушки Анастасии… Ужели не сон?
– Обними, – прошептала Феодорушка. Тут же прижалась к ней, вцепилась в рубаху, точно боялась: отпустит – исчезнет блудная матушка, подхваченная ветрами.
– Доченька, милая, ты не бойся, с тобою буду, – шептала Аксинья, хоть Феодорушка давно заснула и тихое дыхание ее согревало правую руку.
Аксинью тоже смаривал сон. Но что-то не давало ей окунуться в бездонную реку. Дочкина песенка растревожила ее, напомнила важное да забытое.
«Ванька по лесу шел», – повторила она. И еще раз, и еще, пока не поняла, какого Ваньку ей напомнила песня.
Еремеевна кричала, словно растревоженная наседка: «Чего удумала! Покой надобен и чистота. Не пушу никого!»
Успела подумать, что старуха взяла большую власть в Степановом – ее, Аксиньином – доме, что она не дитя, за которое можно решать, но раздражения в думах не было. Они текли поверху, не взбаламучивая души.
Анна заплела ей косы, о чем-то повздыхала: то ли углядела сизые волосы, то ли осталась недовольна тощей косицей. Аксинья и от того устала, будто три десятка лет не облачалась в вышитую рубаху и однорядку, не укладывала волосы в светлый повойник, не чувствовала себя хозяйкой. В ее горнице собрались Еремеевна, Анна Рыжая, Маня, Дуня с малым дитем, Феодорушка: вздумали охранять ее.
Расселись по лавкам. Все, окромя Аксиньи, при деле: с прялкой, пяльцами или шитьем.
Суета-маета ради какого-то Ваньки. Да полно, что парнишка. Его не видела, не слышала, век бы не знала. Не ради живого – ради мертвой.