Ванька оказался высок, плечист, русоволос, будто молодец из сказки. О том Аксинья слыхала много. Он стянул шапчонку, поклонился до земли, замер у входа: с согбенной спиной – и то под потолок. Аксинья молвила: «Здравствуй». Голос ее оказался хриплым, иссушенным, и не узнать.
В тишине Аксинья услышала чей-то шумный выдох, и он вернул в горницу ее улетевшие за тридевять земель думы. Любопытно, кто вздохнул? Так женщина обычно пытается сдержать чувства, кипящие в ней, не выходит – и только хуже срамится.
Маня вцепилась в рубаху, шитую разнотравьем, вцепилась, будто та держала ее. Вот чей вздох, одна незамужняя, а в годах немалых.
«Довольно», – самой себе сказала Аксинья и понадеялась, что не вслух.
– Ванька… Иван Сырой, крестьянин Покровской обители, так?
Парень кивнул, русые волосы упали на лицо. Ой молод…
– Знал ты Вевею, послушницу той обители? Мне… – слова давались ей с трудом, – понять бы…
А Ванька Сырой забыл свой трепет пред богатыми хоромами Строганова, бабой, обряженной в бархат, да ее служанками, упал пред ней и повторял: «Что с ней, что? Не таи, смилуйся надо мною».
Все сказала: про красоту и легкий нрав, про доброту и слезы. И про кручину по дюжему молодцу, и про то, как вырваться хотела из клетки. Ванька не перебивал, ждал, пока она, хворая, подберет слова, так и сидел на полу, раздавленный речами Аксиньиными.
– Умирала легко, без всякого страха. Просила тебе передать: будет ждать, там увидитесь. – Попыталась поднять руку, указать перстом на небо, да не вышло.
Худо стало, маетно, услышала громкий плач, изумилась, ужели и молодцы не скрывают горя, истинно тоскуют (не то что Степан, и дорогу к ней забыл), и лишь потом, лежа в одинокой постели, поняла, что ревела Маня.
А на следующий день просила Еремеевну похлопотать: выкупить Ваньку Сырого у обители, взять в услужение. Да оказалось, что ее опередил Хозяин.
Степан приходил редко. А приходя, мучил ее.
«Спас ведь, спас тебя, – повторял тоненький голосок. – Неблагодарная ведьма».
И тут же рождалось в ней темное, мучительное, что жаждало напомнить обо всем, кричать: зачем уехал в Москву, почему не вернул ее синеглазую дочь домой, отчего так поздно явился в обитель… И еще тьму обвинений.
Она молчала. Облизывала иссохшие губы, теребила одеяло, отворачивалась, когда синева его оказывалась слишком близко. Степан не сдавался, говорил ей что-то про заимку, про дела с тобольским воеводой, про неведомый рог, который продал с большой выгодой. Глядела сквозь него и кивала, мало понимая, о чем он, спрашивала, нет ли вестей о Сусанне, и отворачивалась, услышав обычное: «Вестей нет».
– А у нас сын был, – однажды разлепила она губы.
Уколола – не уколола?
– Сын?
Теперь уже Аксинья поглядела на него. Недоумение в синих глазах и тень, набежавшая, когда понял, о чем она, принесли тихое ликование.
Путано сказывала ему, как обнаружила после его отъезда, что тяжела. Как радовалась, зная по тайным приметам: мальчик, сын в утробе, наследник Степана Строганова, долгожданный, выстраданный. Как не решилась написать в письме, помня про его молодую невесту. Как берегла покой, гнала дурные мысли и в шаге от темной кельи, на допросах у дьяка, верила, что сбережет сына, что чудом вернется Степан иль дотянется единственная его рука до Соли Камской, защитит ту, кого он повел по кривой тропе.
Наивная, дурная баба.
Ни Степана, ни длинной его руки, ни единого заступника во всем холодном городе.
Только шипение головешки на коже, темница и безверие.
Сынок ее, плоть ее, последнее дитя… После допроса потеряла она его…
Степан ничего толкового не сказал, а она, кажется, даже успела посмеяться ему вослед. Или ей померещилось?
Мужчина стоял на берегу речки и глядел на мелкую рябь. Борода его была сизой, спина согбенной, одежа потрепанной, точно шел издалека. Он казался спокойным, почти равнодушным, но Аксинья замерла в великом страхе. Встретив на улице, прошла бы мимо, но здесь, в укромном месте, где зародилась их нежность, она была обречена узнать его.
Отчего-то подумала про нож или иное оружие, поглядела на свои руки. Они тряслись и казались чужими. Гладкие, белые, молодые, словно Аксинье кто-то вернул молодость.
– Пойдешь со мной? – спросил мужчина, не поворачиваясь, и вдруг она увидела, что в деснице его что-то есть.
– Я тут останусь. – Голос Аксиньи звучал спокойно, а сама все оглядывалась: палку бы найти крепкую, чтобы не сломалась в руках.
– Если не ты, тогда она пойдет, – ответил он и наконец поворотил лицо.
Темные, дикие глаза горели огнем, да не только гнева – углядела что-то еще. Лицо его на миг стало лицом того, кого любила: сочные губы с улыбкой, ласка во взоре.