Нютка зашла во двор. Черныш с лаем подбежал к ней, прося приласкать. Надоеда! Чуть не отбросила псину башмаком, вовремя устыдилась: вечно она так, на кого-то озлится, а гнев вымещает на всех, кто под руку подвернется.
– Чернышенька, – чесала лохматое ухо, стараясь не замечать едкой боли в руках. Пес щурил хитрые глаза, словно все о ней знал: о тайных мечтах и непролазной глупости.
Нютка с опущенной головой пошла к матери, сочиняла небылицы, рассказывая, что решила проверить сторожкость казачков и оттого сбежала через черный ход. А когда матушка увидала ее ладони, то забыла о ругани и долго вымывала грязь из лохмотьев кожи. Имени «Илюха» меж ними так и не прозвучало, но каждая из них не единожды помянула его худым словом.
А Нютка дала себе зарок: забудет о нем, точно никогда и не знала Семенова сына с веснушками на носу.
8. Без благословения
«Напали разбойники». – Аксинья открыла глаза и тут же окунулась в ночную марь, сплетенную из ударов по воротам, скомканным крикам незваных гостей и пренебрежительных ответов казаков.
Вместо того чтобы встрепенуться, сгрести в охапку Феодорушку, призвать к себе Нютку и Игнашку Неждана, она лежала и вслушивалась в разговор.
«А… и-и-ия», – слушала мычание ночных дебоширов.
Пришли по ее душу. Кольнула тревога: «А если Степан? Иль кому-то из еловских позарез нужна моя помощь?» Прогнала ее длинной метлой, принялась натягивать юбки.
Двое слуг, старик и худосочный парень, путано объяснили, что Лизавета Гавриловна просит ее прийти. Аксинья так и не смогла выяснить, что случилось с неспокойной молодухой, слуги только пучили глаза, видимо, боясь сказать истинную причину. Но и без того знахарка понимала, отчего такой сыр-бор.
Прогнать их со двора, отказать воеводиной дочке, дочке бывшего воеводы, если вернее… Велела уже захлопнуть ворота, но представила обиженные, непрощающие глаза Нютки, ее вопль: «Отчего ж не спасла мою любимую подругу?» И обреченно кивнула.
Возле икон горело столько свечей, что их хватало бы и на малый храм. Рыхлая баба, обряженная богато да бестолково, кинулась к Аксинье, сбивчиво просила помочь… Сказывали, что больна давно, но Аксинья не углядела в ней хвори, только истовую боязнь за дочку.
Служанки молились о рабе божьей Елизавете, в уголке плакала какая-то девчушка. Посреди разноголосицы и бедлама Аксинья услыхала дикий женский голос и, не дожидаясь, пока хозяйка наконец проведет ее к дочери, сама пошла на него, словно волчица на запах крови, через длинные сени и переходы.
Роженицу разместили по обычаю в мыльне. И вид ее напомнил Аксинье банную клеть в Степановых хоромах: широкие добротные полати, ковры в холодных сенях, лавки, крытые бархатом.
Аксинья скинула однорядку: кто-то натопил так, что и вздохнуть было невозможно.
– Ау-ау, ма-а-а, – выла, мяукала, кричала Лизавета, измученная, потная, но не обессилевшая.
Она стояла на коленях, задрав сарафан выше головы, толстые пальцы ее вцепились в пояс, обмотанный вокруг полатей. Вокруг нее копошилась сгорбленная фигурка, глядела в разверзшуюся утробу, что-то мычала почти в лад роженице, и Аксинья безо всякого удивления узнала в повитухе давнюю знакомую.
На Степановой заимке Горбунья спасла ее и крохотную Феодорушку. С той поры Аксинья на каждое Рождество и Успение передавала немой повитухе подарки, но отчего-то не встречалась. Боялась воспоминания о своей полусмерти?
На лавке в трех шагах от роженицы сидели две молодухи, недавно вышедшие из девичества. Они с испугом косились на Лизавету, а одна поглаживала живот, видно, представляли на месте роженицы себя. Обе в голос молили Богородицу о том, чтобы отвела от хозяйки тягостные роды.
– Открыть дверь в сени. И волоковые окошки! – Аксинья сразу выбрала повелительный тон, надеясь, что молодухи привыкли подчиняться.
Горбунья наконец заметила ее, улыбнулась, скукожив лицо, рванулась, кажется, чтобы обнять, но в последний миг остановилась. Аксинья пожалела, что уста той сомкнуты и ничего от повитухи о муках Лизаветы не узнает.
Молодухи путано сказали, что рожает хозяйка с утра. Река давно вытекла, только дитя по-прежнему далеко от света белого.
– Мы уж и косу расплели, и пояс развязали, все узлы до единого… А все без толку, – сетовали служанки.
Словно в том был какой-то толк!
Аксинья вспоминала свои вторые роды, облилась потом – холодным, хоть в бане горячий воздух не желал уходить в открытые волоковые оконца.