– Вы, всё вы, ведьмы, – словно в дурном сне, повторяла баба, и лицо ее, зареванное, тусклое, плыло в неясном тумане. – Погубили дитя, погубили. Дьяволу душу отдали… Ведьмы!
Лизавету, обмякшую, посеревшую, утащили из мыльни потемну. Дюжая служанка взвалила ее себе на горбушку и понесла, а пухлые руки роженицы свешивались вниз и колотили ту по спине, и Аксинье казалось, что она уже не поднимется. Да нет, что за глупость! Сколько силы в бабьей плоти – оправится молодуха, оправится.
– Некрещеным помер, некрещеным. – Мать роженицы словно обрела несколько ртов. Каждый из них тихо да слезно винил Аксинью.
Горестное слово обращалось к ней, било в грудь острым дрыном и твердило: «Опять виновата!» С безголосой повитухи какой спрос? Сейчас Горбунья всплескивала руками, мычала что-то горестное и глядела безотрывно на лавку.
Там посреди окровавленных тряпиц лежало то, что должно бы стать бойким звонкоголосым мальчонкой.
Аксинья видела за долгую жизнь стольких безвременно усопших, обмывала младенцев и молодых баб, взывала к небесам, жалела, утешала, кляла, изыскивала запретные слова, горела жалостью и сплетала снадобья. С годами узрела истину: каждый смертен, и не ей, суетной знахарке, травнице, менять что-то в высшем промысле.
А сейчас думы ее горчили. Лизавете Щербине надо бы благодарить милосердного заступника. Не след о том говорить роженице и ее убитой горем матери, но мальчик не закричал бы звонко, не пошел по тропке, не вырос в мужа сильного. За все годы, что принимала Аксинья детей, что перерезала пуповину, утешала родивших мертвое, не видала такого.
Она сглотнула горькие слова, взяла чистую пелену и завернула дитя так, чтобы спрятать личико.
Завтра сына Лизаветы зароют где-то на задворках[34]. Скорбящая мать положит камешек иль придумает иную зацепку, чтобы не запамятовать, где захоронено ее первое дитя, умершее без Божьего благословения.
Сани резво катили по сонным улицам, казачки громко зевали и тут же крестили разверстые рты. Покрикивали стражники, и светочи в их замерзших руках тревожно плясали.
– Кто едет? – грубо окрикнул один из них в переулке, но, приглядевшись к расписным саням, сменил гнев на милость.
Аксинья прижимала к себе узел с травами, вдыхала их горький дух, жаждала успокоения. А оно все не приходило. Против воли своей перебирала все произошедшее.
Виновата?
Сделала, что могла. Берегла роженицу, ласково приняла в руки дитя, вытаскивала послед, поила отваром… В чем виновата?
Кинула на лавку узел с драгоценными снадобьями. Он шмякнулся на кромку, озлившись на нее, упал на крытый войлоком пол, разметал холщовые мешочки и берестяные коробки, рассыпал их содержимое. Точно кто настойчиво твердил ей: угомонись, знахарка.
Пора бы запомнить: кто с добром к людям идет, возвращается с раздорами в котомке.
Глава 3. Погибель
1. Бель
Святая Варвара[35] прогнала оттепель, принесла на косах студеные дни: вода замерзала в сенях, жалобно блеяли крохотные ягнята. Аксинья велела отапливать хлев днем и ночью, а молодь забрать в жилые клети.
Еремеевна ворчала, что такой пакости отродясь не прилетало на солекамскую землицу, да то было старческим брюзжанием. Аксинья помнила и не такие холода – стылый пол в избе, пустые амбары, голодный плач Нютки. А с полной брюховицей да в теплой одеже зима не страшна. Казачки, что не желали сковывать себя тулупами, просили кудель и колтуны шерсти – утеплить кафтаны.
– Приюта нищие просят. – Третьяк отворил дверь и пустил в дом стылый воздух, Еремеевна негодующе вскрикнула.
– Пускай их. Будто можем дать иной ответ. – Аксинья сняла тряпицу с кувшина и поморщилась – пиво перебродило. – Маня, накорми и размести в дальних клетях.
Всякую седмицу в хоромах ночевали странники, убогие, калеки. Степан порой рычал, требовал, чтобы чужих людей в дом не пускали, принесут хвори и вшей. Аксинья о том ведала, да только всякий богач обязан помогать сирым. Христианское милосердие не пустой звук. Ласковый голос, улыбка, травяной настой, что смягчал буйный нрав, – и возвели две малые клети, соединили сенями с хоромами, срубили отдельное крыльцо, чтобы исполнить веление Хозяина.
Аксинья всякий раз приходила к нищим, давала снадобья, ежели в том была нужда, наделяла одеждой и порой дивилась тому, как прихотлива судьба.
В гостевых клетях убранство было простым: стол, три лавки, соломенные тюфяки да иконы. Горела тонкая свеча, курился ладан. Божьему сыну молились три женщины в лохмотьях. Аксинья поставила корзину с хлебами и тоже склонилась пред иконами.