– Отче наш, да святится имя твое, – продолжала шептать старшая, когда две нищенки уже поднялись с колен.
– Всего ли довольно? Какая помощь надобна? – Аксинья спрашивала обычное, но отчего-то в зобу стыл воздух – а ведь в избу пришло тепло из хозяйских хором.
Две странницы помоложе благодарили ее. Чумазые, обветренные лица, бедная одежа, холодные коты на голых ногах, красные пальцы, что они чудом не потеряли на морозе, – жизнь не была к ним милосердна. Отчего люди скитались по дорогам, сбивая ноги в кровь? У всякого был свой ответ: видение, что отправило в дорогу, жизненные невзгоды, горе или обет.
Женщины, мать и дочь, хоть Аксинье они оказались ровесницами, сказывали, что деревня их погорела, все близкие померли, мир не мог их прокормить – и они пошли скитаться Христа ради. А когда встретили Матфею, прозрели.
– Матфеем зовите меня, гузыни, – проворчала третья женщина, и голос ее скрипел, точно полозья по снегу.
Со звоном и кряхтением она встала, и Аксинья с трудом подавила возглас удивления. Та, кого звали Матфеей или Матфеем, обряжена была причудливо: мужские порты, низкие сапоги, пестревшие дырами, сарафан и грязный кафтан, знавший не одного хозяина, поверх – лохмотья. Лицо ее было бы приятным глазу, ежели бы его не портили струпья и следы от заживающих ран.
– В рай попасть хочешь? – спросила она, и Аксинья не отыскала в голосе юродивой глумливости. – Ишь, как стараешься.
– В рай бы рада, да грехи не пускают. – Знахарка ответила надменней, чем следовало. Хотела уже испросить прощения, а Матфея захохотала. Она разевала рот слишком широко, переступала ногами и звенела цепями, которые под одеждой сковывали ее тело.
– Верно говоришь. Тебе робкой быть нельзя – вмиг склюют. Стол накрой, – махнула рукой блаженная, и Аксинья принялась расставлять миски с кашей, постными пирогами и хлебом, разливать квас. – И с нами сядь.
Мать и дочь воздавали должное яствам, прикрывали глаза, откусывая ломти от пирогов с квашеной капустой, причмокивали, пили пиво. А Матфея казалась сытой. Съела она три ложки каши, пироги спрятала среди лохмотьев и вновь поглядела на Аксинью.
– Не уйдешь, не спрячешься от погибели, – наконец сказала Матфея и прищелкнула языком. – Она сама за тобой придет, сама придет…
Матфея подсела к Аксинье, схватила ее за руку, приблизила лицо свое – светлые глаза, ошметки кожи и неожиданно гладкие губы.
– Никто тебе не поможет, знахарка. Ежели выдюжишь… Господа проси о милости, проси хорошенько. И жди погибели. Жди, жди, отворяй ворота, отворяй, – напевала Матфея.
Она встала с лавки и заходила по клети от угла к углу. Потом вновь склонилась пред иконами, бормоча что-то неясное.
Аксинья спросила у странниц, не нужны ли им снадобья, и попрощалась. Две женщины ответили со всей сердечностью, а Матфея забыла обо всех.
Утром служанки нашли клеть пустой. Странницы покинули ее до первых лучей солнца, не взяв ни одежи, ни башмаков, ни снадобий.
Еремеевна сказывала, что Матфея славится по всей Перми: творит чудеса, правду говорит, ангелов видит. Потеряла она мужа, взяла имя его и скиталась по городам и селам уж лет двадцать. Все, что собирала Христа ради, жертвовала на строительство храмов.
За Аксиньей после того дня следом ходили слова: «Жди погибели», и скоро она научилась с ними жить.
– Ежели меня замуж не возьмут, в монастырь уходить? – Нюта укладывала белый шнур на рукаве, и он не ложился ровно, вихлялся, словно снежная змейка.
– Гляди, как надобно. Пальчиком придержи – и медленно, ласково. – Лукерья показывала подруге, как совладать с белью.
Русская искусница должна владеть всякой вышивкой, а сажение по бели дается не сразу: выложила шнур, прикрепила к венцу, рукаву иль вороту. Жемчуг отборный или речной, мелкий, нанизала на нить – и давай сажать на шнур, с душой и песней. Узор выходит богатым, выпуклым, словно оживает вещь с такой вышивкой.
– Еремеевна сказывала, в посаде уродливая девица жила. Ее замуж не взяли, она в обитель и ушла.
– Доченька, да что ж такое придумала? – возмутилась мать, что сидела рядом, у красного оконца, с шитьем в руках. – Все у тебя ладно будет.
Тут же, возле Аксиньи, пристроилась младшая дочь. Она, склонив смышленую голову набок, слушала внимательно и перебирала цветные нити, коими мать творила яркую вышивку.
– Добрые молодцы, да толку от них? – фыркнула Нютка, и жемчужная нить выскользнула из ее пальцев. Она успела подхватить ее у самых половиц и радостно взвизгнула, словно и не вели сейчас серьезный разговор.