Но всякий из них порой бросал осторожный взгляд на Аксинью, словно задавал по дюжине раз на дню вопрос, и, не находя ответа на ее спокойном лице, изумлялся еще больше.
Лишь один человек в огромном доме не чурался резких слов, взывал к разуму и требовал действий.
– Аксинья, да не молчи ты! – Анна Рыжая схватила подругу за руку, да так цепко, что сама поразилась.
– Что тебе надобно? Я тебя отправила на заимку за домом глядеть. Отчего приехала? – Аксинья говорила сухо, недовольно, точно малому ребенку.
– Отчего приехала?! Послали за мной, сказали, беда в доме.
– Еремеевна надумала, да без моего разрешения. Какая ж беда? Молодуха в горести великой, дитя потеряла, оттого наговаривает на меня.
– В горести… Да она сжить тебя с белого света решила! Аксинья, да проснись же ты!
Анна пыталась пробиться сквозь равнодушие, что окружало Аксинью слюдяным колпаком. Знахарка не возмущалась, не рыдала, не писала Степану с мольбой о заступничестве. Не бежала подальше от Солекамской епархии и губной избы, от зловредной Лизаветы, от всех недругов, что могли сейчас уничтожить ее.
Вела себя, словно не вызывали ее, не обвиняли в непотребном… «Глупая, отчего не чует опасности?» – шептала Анна и молилась за подругу, что лишилась разума посреди тягостного жизненного пути.
Угли, вспыхивая черно-рыжим, катились по белому снегу, обращали его в водицу. Аксинья вспомнила старый обычай, что сулил спасение на Трифонов день[41]. Проснулась раньше всех, протопила печь и сгребла горячее в горшок.
– Нечисть пугаешь, – улыбнулась Еремеевна.
Черныш прыгал вокруг лужиц, лаял, тыкался носом в угольки и взвизгивал, точно щенок.
– Испугаешь ее. Прежде сама страхом изойдешь, – тихо ответила Аксинья и вернулась в дом.
«Жди погибели», – повторяла странница вновь и вновь во снах и яви. Ждать недолго осталось.
Все казалось Аксинье нелепым и суетным. А еще нелепее выглядела Софья. До обеда она явилась, запыхавшаяся и покрытая инеем. Долго отряхивала снег, молвила: «Поговорить с тобою надобно». Аксинья провела ее в горницу, взяла из корзины бесконечную вышивку и приготовилась слушать пустое.
– Спасибо тебе. Не надеялась я… И благодарить так не привыкла, а все ж чувствует сердце, надо. – Невестка бухнулась на пол, застеленный сукном. Колени ее стукнули так громко, что Аксинья поморщилась.
– Встань, Софья. Да что ты… – Ей пришлось отложить рукоделие и попытаться изобразить хоть какие-то чувства.
Неужели бы она позволила племяннику, озорному Ваське, похожему на Феденьку, жить в нищете? Неужели бы не использовала власть, что дарована полюбовнице Строганова?
Пара словечек Третьяку, и казаки наведались в Боровое. Не понадобилось ни кнута, ни пряника – мельница вернулась к достопочтенной вдове и трем ее детям. А братец Порфирия слезно обещал сюда не являться, оставил мешки с молотым зерном и саврасого мерина.
– Я… Мы… Сказать надобно. – Темное пятно на пухлой щеке – как проталина на снегу. – Я в избе была… той, что на площади. О многом спрашивали. Дьяк худой, нудный. А боле всего спрашивал про знахарку из Еловой.
– И что ж ты ему отвечала?
Софья до обеда ревела, божилась, в десятый раз благодарила за помощь «сирой» вдове.
Сколько раз обзывала ведьмой да знахаркой, сулила наказание. Много что было меж ними в прошлом. Родичи, а грызли друг друга знатно. Теперь – ой да забавница-судьба! – Софья предупреждала об опасности. Ничего нового сказано не было. Аксинья знала, какой острый топор занесен над ее шеей.
– Я за языком следила. Говорила как есть, ничего худого ты не совершала, только исцеляешь с молитвою. И пытку мне сулили, да потом с Божьей помощью отпустили миром.
Аксинье виделся в том нелепый торг – за помощь, за кусок хлеба и жернова мельничные Софья внезапно стала другом, рассыпала ворох сочувственных слов, точно действительно боялась за нее.
Но что-то дрогнуло. На прощание обняла невестку, прижалась к грузному телу, так мало напоминавшему о ловкой Мышке. Как слабы мы становимся во дни испытаний, как жаждем доброго слова даже от тех, кого забыли.
Степан устал.
Бесконечно кланяться. Вести муторные, витиеватые разговоры с дьяками государевыми, кои надобны были Строгановым для всяческих дел, с боярами в высоких шапках, что чванились перед худородным сыном именитого Максима Яковлевича; с гостями да купцами московскими – те принимали за ровню.