Дьяк глядел на знахарку, и неприкрытое ехидство сквозило в его взоре. Язык Аксиньи заплетался, а разговор все тек и тек. Ушел страх, еще на первом допросе улетел в печную трубу. На смену ему пришло равнодушие. Аксинья словно забыла, чем может грозить каждое из обвинений, срывавшихся с острого языка худого дьяка. Неохотно отвечала, мечтала о теплой постели и, кажется, тем еще боле раздражала.
Да, есть от чего прийти в ярость. День за днем проводить в плохо топленной избе, вопрошать, ловить за хвост татей, громко кашлять, тереть об кафтан озябшие пальцы… Представилось Аксинье, что может она покорить человека да волю ему свою навязать. Была б ведьмой – и разговор окончили бы еще до полудня. И дьяк бы давно забыл о ней…
Но он вгрызался в прошлое, перетряхивал через мелкое сито, находил плевела снадобий, исцелений и наветов тех, кто был чрезмерно благодарен еловской знахарке.
Аксинья ушла из губной избы, когда тьма уже гуляла по солекамским улицам. Третьяк насмешливо глядел на нее, но сказать дерзкое не решился. Видно, грезит уже о том дне, когда Аксинью на веревке уведут из хором.
4. Острастка
Степан накричал на слугу, в который раз забыв его имя. Запнулся о порог и три раза помянул черта. Потерял письмецо, которое надобно было отправить в Соль Вычегодскую. Отчего-то вспомнил свою мать – ни лица, ни голоса, ни слов, только мягкость и добрая улыбка.
Что бы она сказала о таком сынке?
Но тот, кто единожды выбрал темное, к свету не поворотится. И старый жених засовывал культю в красный кафтан, натягивал высокие сапоги и раздражал самого себя необыкновенно.
Лешка Лоший вызвался сопровождать его к будущему тестю, явился спозаранку в шубе, подбитой соболями.
– Ишь, вырядился, – проворчал Степан, но тот и ухом не повел.
Осип Козырь приболел. Он жаловался на «стариковские кости», но гостей принял честь по чести, велел накрыть постный стол и налить кваса в высокие ендовы.
Разговор тек вяло, неохотно. Каждый из собеседников занят был своими думами. За окном вечерело, свечи не могли разогнать зимнюю тьму. Козырь скоро захрапел, откинувшись на спинку стула, заведенного по иноземному образцу.
– Пора и честь знать, – тихо сказал Степан, но Лешка возмущенно замотал головой.
– Вишь, спит он, да крепким сном. Ты с невестушкой-то своей и поговори.
– Чего удумал!
– Гляди!
В трапезной появились две девки – та, что шла впереди, одета победнее, служанка, а за ней осторожно, точно по скользкому, укатанному насту, шла обряженная в лучший наряд невеста.
Степан сморщил лоб, вспоминая чудное имя: Претуя, Перетуя…Тьфу!
– Здравствуй, – прошептал он.
Девка подняла круглые детские глаза, переступила с ноги на ногу. Белое-белое, точно присыпанное снегом лицо, румяна на щеках – будто свои краски потеряла. Умыть бы девку-негодницу. Что в Москве за похабство – молодые девки намазаны, будто гулящие?
– Перпетуя… – Степан хотел сказать что-то еще, приличествующее жениху, но так и не сыскал слов.
О чем с ней, скудоумной, говорить? Такой о нежности шептать надобно, петушка на палочке дарить, а он, старик, привык к иному. Темным глазам, что насмешливо глядят, рукам проворным, запаху трав, впитавшемуся в волосы…
– Туя, – вновь позвал ее по имени, точно ярмарочной идиот, а девка потупила взор.
Служанка хихикнула, что-то шепнула молодой хозяйке, та закраснелась еще пуще. Видно, хвалит задорного жениха. Степан здесь же вспомнил смешливую Нютку, дочку синеглазую. Ее сверстницу – и в жены берет, старый хрыч. Тоска прокралась в сердце и злость на себя…
Перпетуя глянула вновь – круглолицая, с маленьким скромным ртом, пышной грудью, которую не скрывала и просторная, шитая золотом душегрея.
Да, нынче она походила на женщину, размалеванную, разодетую, и каждый шаг говорил: я готова подчиняться тебе, готова зачать детей и… Степан, презирая самого себя, ей ухмыльнулся – так, как делал сотни раз, показывая взглядом своим, что знает о девке нечто такое, чего она и сама не ведала, то, что разожжет в ней потаенное пламя. Перпетуя впервые не отвела взгляда и прикусила верхнюю тоненькую губку.
– Хе-ке, – громко прокашлялся Осип Козырь.
Девка вздрогнула и побежала прочь, лишь подол мелькнул за дверью.
– Старый конь борозды не испортит, – дружески посмеивался над приятелем Лоший. Всю дорогу он собирал пакости о молодых невестах и старых мужьях, о том, что надобно делать, если сила жеребца иссякнет.
Степан не слушал его болтовню, а все силился понять, принесла ли ему радость искорка, мелькнувшая в глазах невесты. Лебяжья грудь, что ляжет в его руку этой весной, испуганный взгляд, девичья мягкая кожа…